сударь.
   Стражник не мешкая  вышел  из  залы.  Канцлер  Оссолинский  осмелился
негромко заметить, что не  все  еще  к  походу  готовы  и  что  возы  не
отправить раньше наступления дня, но король, не задумываясь, ответил:
   - Кому возы дороже отечества и монарха, тот пускай остается.
   Зала начала пустеть. Всяк спешил к своей  хоругви,  чтобы  людей  "на
ноги поднять" и снарядить в дорогу.  В  комнате  остались  лишь  король,
канцлер, ксендз да Тизенгауз со Скшетуским.
   - Всемилостивейший государь, - сказал ксендз, - что мы хотели  узнать
от этого рыцаря, то узнали. Надобно ему дать покой - он  едва  на  ногах
держится. Позволь, я возьму его к себе на квартиру - там и переночует.
   - Хорошо, отче, - ответил король, - справедливы твои слова.  И  пусть
Тизенгауз с кем-нибудь его проводят, одному ему, боюсь, не  дойти.  Иди,
иди, друг любезный, никто здесь более  тебя  не  заслуживает  отдыха.  И
помни, я твой должник. Скорей о себе, нежели о тебе позабуду!
   Тизенгауз подхватил Скшетуского под руку, и они  вышли.  В  сенях  им
встретился староста жечицкий, который поддержал пошатывающегося рыцаря с
другой стороны; впереди шел ксендз, а перед  ним  слуга  с  фонарем.  Но
напрасно светил слуга: ночь была ясной, тихой и  теплой.  Большая  луна,
точно златой ковчег, плыла над Топоровом. С лагерного майдана  доносился
говор, скрип телег и  голоса  труб,  играющих  побудку.  Вдалеке,  перед
костелом, облитым лунным светом,  уже  собирались  солдаты  -  конные  и
пешие. В селе ржали лошади. К скрипу возов примешивалось звяканье  цепей
и глухое громыхание пушек - и гомон становился все громче.
   - Уже выходят! - сказал ксендз.
   - К Збаражу... на помощь... - прошептал Скшетуский.
   И неизвестно, то ли от радости, то ли от тяжких трудов, а скорее  ото
всего вместе, ослаб совершенно, так что Тизенгауз  и  староста  жечицкий
почти тащили его на себе.
   Между тем по дороге  к  дому  ксендза  они  попали  в  толпу  солдат,
собирающихся  перед  костелом.  Это  были  хоругви   Сапеги   и   пехота
Арцишевского. Еще не получившие  приказа  строиться,  солдаты  стояли  в
беспорядке, в иных местах сбиваясь в кучки, загораживая путь идущим.
   - С дороги! С дороги! - восклицал ксендз.
   - Это кому там уступать дорогу?
   - Рыцарю из Збаража!
   - Привет ему! Привет! - вскричало множество голосов.
   Одни  расступались  немедля,  другие,  напротив,  старались   подойти
поближе,  желая  поглядеть  на  героя.  И  смотрели  с   изумлением   на
изможденного оборванца, на страшное лицо, озаренное  лунным  светом,  и,
пораженные, шептали:
   - Из Збаража, из Збаража...
   С  великим  трудом  довел  ксендз  Скшетуского   до   дома   местного
приходского священника. Там он приказал отмыть его от крови  и  грязи  и
уложить в хозяйскую постель, а  сам  поспешил  к  выступавшему  в  поход
войску.
   Скшетуский был в полубеспамятстве,  но  лихорадка  не  позволяла  ему
уснуть. Однако он не понимал уже, где находится и что с  ним  случилось.
Слышал только говор, топот копыт, скрип возов, тяжелые шаги  пехотинцев,
крики солдат, голоса труб - все это сливалось в его  ушах  в  неумолчный
гул... "Войско идет", - пробормотал он про себя... Меж  тем  гул  помалу
стал отдаляться, ослабевать, затихать, рассеиваться, пока наконец тишина
не объяла Топоров.
   И чудилось Скшетускому, что он вместе со своим ложем летит в какую-то
пропасть без дна...

Глава XXX

   Спал он несколько дней кряду, но и после пробуждения не оставляла его
злая лихоманка - долго еще бредил Скшетуский, поминал  Збараж,  старосту
красноставского, князя, беседовал с паном Михалом  и  Заглобой,  кричал:
"Не туда!" - Лонгинусу Подбипятке - лишь о княжне не вспомнил  ни  разу.
Видно, строжайший тот запрет, который он однажды и навсегда  наложил  на
всякое о ней  воспоминанье,  не  терял  силы,  даже  когда  болезнь  его
изнурила. Зато ему казалось, что он видит над собой щекастую  физиономию
Редзяна   -   будто   воротилось   то   время,   когда    князь    после
староконстинтиновской битвы отправил его с хоругвями  в  Заслав  громить
разбойные шайки, и Редзян нежданно явился в хату, где он остановился  на
ночлег.  Видение  это  путало  его  мысли:  ему  мерещилось,  что  время
остановило свой бег и ничего с той поры  не  переменилось.  Он  снова  у
Хомора и спит в хате, а пробудившись,  поведет  хоругви  в  Тарнополь...
Разбитый под Староконстантиновом Кривонос бежал к Хмельницкому... Редзян
приехал из Гущи и сидит у его постели... Скшетускому хочется заговорить,
хочется приказать слуге седлать лошадей, но нет мочи... И снова мелькает
мысль, что не у Хомора он, что после того был уже Бар  взят,  -  но  тут
опять тело пронзает боль и бедная его голова окутывается мраком.  Ничего
уже не знает он, ничего не  видит.  Однако  минуту  спустя  из  хаоса  и
кромешной тьмы новое проступает виденье: Збараж... осада... Значит,  это
не Хомор? А откуда  же  взялся  Редзян?  Сквозь  прорезанные  в  ставнях
сердечки в комнату пробивается пучок яркого света, и он отчетливо  видит
лицо слуги, исполненное сочувствия и заботы...
   - Редзян! - вдруг восклицает Скшетуский.
   - Ой, сударь вы мой!  Наконец-то  меня  узнали!  -  кричит  парень  и
припадает  к  ногам  своего  господина.  -  Я  думал,  никогда  уже   не
проснетесь...
   Настала тишина - только слуга тихо рыдал, обнимая хозяину ноги.
   - Где я? - спрашивает Скшетуский.
   - В Топорове... Ваша милость  из  Збаража  к  его  величеству  королю
пришел... Слава богу! Слава богу!
   - А где король?
   - Повел войско на выручку князю-воеводе.
   Опять наступило  молчание.  Слезы  радости  текли  по  лицу  Редзяна;
помолчав с минуту, он пробормотал голосом, прерывающимся от волненья:
   - Довелось-таки вашу милость живым увидеть...
   Потом встал и открыл ставню, а затем и окошко.
   Свежий утренний воздух ворвался в комнату, а с ним и свет белого дня.
Сей же час к Скшетускому полностью вернулось сознанье...
   Редзян присел в ногах кровати...
   - Так это я из Збаража вышел? - спросил рыцарь.
   - Да, сударь мой... Никто не  мог  содеять  того,  что  ваша  милость