Недюжинные способности с юного возраста  привлекли  к  нему  внимание
предшествующих правителей и рано выдвинули на самые  высокие  должности;
данною ему властью он вел государственный корабль, который  в  настоящую
минуту близок был к окончательному крушенью.
   Однако канцлер словно создан был для того, чтобы такого корабля  быть
кормчим. Неутомимый трудолюбец, умный  и  прозорливый,  умеющий  глядеть
далеко вперед, он спокойной и уверенной рукой  провел  бы  в  безопасную
гавань всякое иное государство, кроме Речи Посполитой,  всякому  другому
обеспечил бы внутреннюю крепость и могущество на долгие годы... если  бы
был самовластным министром такого, например,  монарха,  как  французский
король либо испанский.
   Воспитанный  вне  пределов  страны,  завороженный  чужими  образцами,
несмотря  на  весь  свой  прирожденный  ум  и  смекалку,   несмотря   на
многолетний  практический  опыт,  он  не  смог  привыкнуть  к   бессилию
правительства в Речи Посполитой  и  за  всю  жизнь  так  и  не  научился
считаться  с  этим  обстоятельством,  хотя  то  была  скала,  о  которую
разбились все его планы, намерения, усилия; впрочем -  в  силу  этой  же
причины - он сейчас уже видел впереди крах и разорение, а впоследствии и
умирал с отчаянием в сердце.
   Это был гениальный теоретик, не сумевший стать гениальным  практиком,
- оттого  и  попал  он  в  заколдованный  безвыходный  круг.  Увлеченный
какой-нибудь мыслью, обещающей в будущем принести плоды, он стремился  к
ее воплощению с упорством  фанатика,  не  замечая,  что  спасительная  в
теории идея на практике - при имеющемся положении  вещей  -  может  быть
чревата роковыми последствиями.
   Желая укрепить правительство  и  государство,  он  разбудил  страшную
казацкую стихию, не предусмотрев, что дикая ее  сила  не  только  против
шляхты, богатейших магнатов, злоумышлений и  шляхетского  самодовольства
обратится, но и против насущнейших интересов самого государства.
   Поднялся из степей Хмельницкий и вырос в  исполина.  Речь  Посполитая
терпела поражение за пораженьем. Желтые Воды, Корсунь,  Пилявцы.  Первым
делом  Хмельницкий  соединился  с  враждебною   крымской   ратью.   Удар
обрушивался за ударом - ничего иного, кроме как воевать, не  оставалось.
Прежде  всего  надлежало  обуздать  страшную  казацкую   стихию,   чтобы
использовать ее в дальнейшем, а канцлер,  увлеченный  своими  замыслами,
все еще вел переговоры и медлил. И все еще верил - даже Хмельницкому!
   Действительность в прах разбила  его  теорию:  с  каждым  днем  ясней
становилось,  что  результаты  усилий  канцлера   прямо   противоположны
ожидаемым, - и  самое  красноречивое  тому  доказательство  явила  осада
Збаража.
   Канцлер согнулся под тяжким бременем забот, горьких  разочарований  и
всеобщей ненависти.
   И потому поступал так, как поступают во дни неудач и  крушений  люди,
чья вера в себя не  угасает  даже  в  преддверии  полного  краха:  искал
виноватых.
   Виновата была вся Речь Посполитая и все ее сословия, ее прошлое и  ее
государственное устройство; однако известно, что тот, кто  из  опасения,
как бы лежащий  на  склоне  обломок  скалы  не  рухнул  в  пропасть,  не
рассчитавши сил, захочет  вкатить  его  на  вершину,  лишь  ускорит  его
паденье. Канцлер же этим не ограничился, хуже того:  призвал  на  помощь
казацкую рать - страшный, бурлящий поток, - не подумав, что бешеное  его
течение может только разрыхлить и размыть  почву,  на  которой  покоится
камень.
   Но король еще верил в него, и вера становилась крепче по  мере  того,
как общественное мнение, не щадя монаршьего достоинства,  и  его  самого
обвиняла наравне с канцлером.
   Итак, они сидели в Топорове, удрученные и печальные, не зная  толком,
что делать, потому что у короля было всего двадцать пять  тысяч  войска.
Вицы были разосланы слишком  поздно,  и  лишь  часть  ополчения  к  тому
времени успела собраться. Кто был причиною промедленья, не было  ли  это
очередной ошибкой неуступчивой политики канцлера -  сия  тайна  осталась
меж королем и министром; так или иначе, в ту минуту оба чувствовали свою
беззащитность перед мощью Хмельницкого.
   И самое главное: не имели точных о нем сведений. В королевском лагере
до сих пор не знали, вся ли ханская рать соединилась с  войском  гетмана
или  казаков  поддерживает  только  Тугай-бей  с  несколькими   тысячами
ордынцев. Вопрос этот был равнозначен вопросу: жить или умереть. С одним
Хмельницким на худой конец король мог бы попытать счастья, хотя мятежный
гетман располагал вдесятеро большею силой. Чары королевского имени много
значили для казаков - страх перед  ним,  пожалуй,  был  сильнее,  нежели
страх перед ополчением, сборищем своевольной и необученной шляхты, -  но
если и хан примкнул к Хмельницкому, безрассудством было тягаться с такою
силищей.
   Между тем вести приходили самые разноречивые, наверное  же  никто  не
знал ничего. Предусмотрительный Хмельницкий собрал всех  своих  людей  в
одном месте, умышленно не выпуская ни единого казацкого  или  татарского
разъезда, чтобы не дать королю случая захватить "языка". Мятежный гетман
такой вынашивал замысел: оставив часть войска под  осажденным  Збаражем,
доживающим последние дни, самому с почти всею казацкой и татарской ратью
неожиданно напасть на королевское войско, окружить его и предать  короля
в руки хана.
   Так что не без причины лик короля в тот вечер был мрачнее тучи: ничто
больней не ранит монаршьего достоинства,  нежели  сознание  собственного
бессилья. Ян Казимир откинулся в изнеможении на  спинку  кресла,  уронив
руку на стол, и молвил, указывая на карты:
   - Бессмысленно это, бессмысленно! Достаньте мне языков.
   - Ничего большего и я не желаю, - ответил Оссолинский.
   - Разъезды вернулись?
   - Вернулись ни с чем.
   - Ни одного пленного?
   - Окрестные только крестьяне, которые ничего не знают.
   - А пан Пелка вернулся? Он ведь непревзойденный охотник за языками.
   - Увы, государь! - отозвался из-за кресла староста ломжинский. -  Пан
Пелка не вернулся и не вернется - он погиб.
   Воцарилось молчание. Король уставил мрачный взор на горящие  свечи  и
забарабанил пальцами по столу.
   - Неужто вам нечего посоветовать? - промолвил он наконец.
   - Надо ждать! - торжественно произнес канцлер.
   Чело Яна Казимира избороздилось морщинами.
   -  Ждать?  -  переспросил  он.  -  А  тем  временем   Вишневецкий   и