зато кое-где он погружался почти по пояс. А еще мучительно  трудно  было
вытягивать ноги из ила. Пот катился по лбу, хотя время от времени  дрожь
с ног до головы пробегала по его телу.
   "Что это? - в страхе думал Скшетуский. - Неужто delirium? Болотца все
нет и нет, вдруг я его не разгляжу в камышах и пройду мимо?"
   Это грозило страшной опасностью: так можно было целую ночь кружить по
берегу пруда и наутро оказаться там же, откуда вышел, либо где-нибудь  в
ином месте попасться казакам в руки.
   "Неверный я выбрал путь, - думал  Скшетуский,  и  в  душу  его  начал
закрадываться страх. - Через  пруды  не  пройти,  надобно  возвращаться;
отдохну до завтра и пойду той же дорогою, что Лонгинус".
   Но упрямо шел дальше, так как понимал, что,  надеясь  возвратиться  и
отдохнуть перед продолжением пути, обманывает сам себя; к  тому  же  ему
приходило в голову, что, подвигаясь столь  медленно,  с  остановками  на
каждом шагу, он не мог еще достигнуть болотца. Однако желание  отдохнуть
преследовало его все неотступней. Временами  ему  хотелось  улечься  для
передышки хоть в самую грязь. Но он шел, противясь собственным мыслям  и
неустанно читая молитвы. Дрожь все сильнее его  пробирала,  все  трудней
было вытаскивать  из  тины  ноги.  Каждое  появление  татарских  дозоров
отрезвляло сознанье, но он чувствовал, что и дух утомлен не меньше тела,
а ко всему начинается лихорадка.
   Прошло еще полчаса - болотце так и не показалось.
   Зато тела утопленников попадались все чаще. Ночь, страх,  трупы,  шум
тростника, бессонница и усталость сделали свое дело: у Скшетуского стали
путаться мысли. Перед глазами зароились виденья. Вот Елена в  Кудаке,  а
они с Редзяном плывут вниз по Днепру на дубасах. Камыши  шуршат,  а  ему
слышится песня: "Гей, то не пили пилили... не тумани  вставали".  Ксендз
Муховецкий их пред алтарем ожидает,  пан  Кшиштоф  Гродзицкий  приглашен
быть посаженым отцом. Княжна день-деньской смотрит со  стен  на  реку  -
того и гляди, всплеснет руками, закричит: "Едет! Едет!"
   - Ваша милость! - говорит Редзян и за рукав его тянет. - Барышня  вон
стоит...
   Скшетуский приходит в себя. Это  перепутавшиеся  камышины  загородили
ему дорогу. Наваждение рассеивается. Возвращается  сознанье.  Теперь  он
уже не чувствует такой усталости - горячка придает ему силы.
   Эй, а не болотце ли это уже?
   Но нет, вокруг все тот же тростник, словно он и не сдвинулся с места.
Возле устья реки вода должна быть чистой - значит, это еще не болотце.
   Рыцарь идет дальше,  но  перед  мысленным  его  взором  с  неотвязным
упорством встает милая сердцу картина. Напрасно  противится  Скшетуский,
тщетно начинает шептать молитву, тщетно пытается сохранить ясность ума -
опять перед ним Днепр, дубасы, чайки... Кудак, Сечь... только на сей раз
видение более беспорядочно, множество лиц в нем смешалось: подле Елены и
князь, и Хмельницкий, и кошевой атаман, и пан  Лонгинус,  и  Заглоба,  и
Богун, и Володыёвский - все принаряженные по случаю их венчанья, но  где
же само-то венчанье будет? Не поймешь, что за место: то ли Лубны, то  ли
Разлоги, а  может,  Сечь  или  Кудак...  Вода  кругом  отчего-то,  волна
бездыханные тела качает...
   Скшетуский во второй раз  пробуждается,  вернее,  его  будит  громкий
шорох, доносящийся с  той  стороны,  куда  он  идет,  -  и  вот  он  уже
прислушивается, замерев на месте.
   Шорох приближается, слышно поскрипывание, всплески - это челн.
   Его уже можно разглядеть сквозь тростник. В нем двое казаков  -  один
отталкивается  веслом,  у  второго   в   руке   длинный   шест,   издали
отсвечивающий серебром, - он им водоросли раздвигает.
   Скшетуский по  шею  погружается  в  воду,  чтобы  только  голова  над
ситовником оставалась, и смотрит.
   "Что это - обычный дозор или они уже идут по следу?" - думает он.
   Но тотчас же по спокойным и ленивым движениям молодцев понимает,  что
это обыкновенная стража. Вряд ли этот челн единственный на пруду -  если
б казаки напали на его след, на воду спустили бы с дюжину лодок да  кучу
людей туда насажали.
   Между тем челн проплыл мимо - шум тростника заглушил слова сидящих  в
нем людей; Скшетуский уловил лишь обрывок разговора:
   - Чорт би їх побрав, i цеї смердячої води казали пильнувати!
   И лодка скрылась за тростниками - казак на носу так же мерно  колотил
по воде шестом, словно всех рыб на пруду всполошить затеял.
   Скшетуский побрел дальше.
   Спустя недолгое время он  снова  увидел  у  самого  берега  татарский
сторожевой пост. Свет луны падал  прямо  на  лицо  ногайца,  похожее  на
собачью морду. Но Скшетуский теперь  уже  не  столько  дозорных  боялся,
сколько опасался потерять сознание. И потому напряг всю волю,  чтобы  не
утерять представления, где он и куда идти должен. Однако боренье с собой
лишь усугубило усталость, и вскоре он обнаружил, что  всякий  предмет  у
него в глазах  двоится  и  троится,  что  пруд  порой  кажется  лагерным
майданом, а купы камышей -  шатрами.  В  такие  мгновенья  ему  хотелось
кликнуть Володыёвского, позвать с собою, но рассудок  его  не  настолько
еще был затуманен, и он сдерживал пагубное желанье.
   "Не кричи! Не кричи! - повторял он себе. - Это погибель".
   Но бороться с собой становилось  все  труднее.  Скшетуский  вышел  из
Збаража, изнуренный голодом и мучительною бессонницей, которая не одного
уже воина свалила с ног. Ночное бдение, холодная купель, зловонный запах
воды, единоборство с вязкой  грязью,  с  цепляющимися  за  ноги  корнями
вконец  истощили  его  силы.  К  этому  добавилось  раздражение   против
одолевающих его страхов и боль от  комаров,  которые  так  изжалили  ему
лицо, что оно все было залито  кровью.  Скшетуский  чувствовал:  если  в
скором времени не покажется болотце, он либо выйдет на берег -  и  пусть
быстрей свершается то, чему суждено  свершиться,  -  либо  рухнет  прямо
среди тростников и захлебнется.
   Болотце и устье реки спасительной гаванью теперь  казались,  хотя  на
самом деле там должны были начаться новые препятствия и опасности.
   Борясь с лихорадкой, он шел,  все  меньше  соблюдая  осторожность.  К
счастью, тростник шумел не переставая. В его шуме Скшетускому  слышались
голоса людей, обрывки разговоров; казалось,  это  о  нем  толкует  пруд.
Дойдет он до болотца иль не дойдет? Выберется или останется тут навечно?
Комары тоненько распевали над ним  жалобные  свои  песни.  Пруд  делался
глубже - вода уже до пояса, а местами до подмышек  доходила.  И  подумал
рыцарь, что, если придется плыть, он запутается в этих густых тенетах  и
утонет.
   И  вновь  на  него  напала  неодолимая,  безудержная  охота   позвать