Слова литании смешались со свистом стрел.
   И когда пан Лонгинус сказал: "Утренняя звезда!", стрелы уже торчали у
него в плечах, в боку, в ногах... Кровь из раны на виске заливала глаза,
и уже словно сквозь мглу видел он татар, поляну и свиста  стрел  уже  не
слышал. Чувствовал лишь, что слабеет,  что  ноги  подламываются,  голова
упадает на грудь... и наконец рухнул на колена.
   Еще он успел сказать  со  стоном:  "Царица  ангелов!"  -  и  то  были
последние его слова на земле.
   Ангелы небесные  подхватили  его  душу  и  положили,  словно  светлую
жемчужину, к ногам "царицы ангелов".

Глава XXVIII

   На следующее утро  Володыёвский  с  Заглобой  стояли  на  валу  среди
воинства,  не  спуская  глаз  с  табора,  откуда  валила  толпа   черни.
Скшетуский был на совете  у  князя,  наши  же  рыцари,  воспользовавшись
передышкой,  поминали  вчерашний  день   и   гадали,   отчего   оживился
неприятельский стан.
   - Не к добру это, - сказал Заглоба, показывая на близящуюся  огромную
черную  тучу.  -  Верно,  снова  на  приступ  пойдут,  а  тут  уже  руки
отказываются служить.
   - Какой еще в эту пору, среди бела дня, приступ! - возразил маленький
рыцарь. - Разве что вчерашний наш вал займут и под новый начнут  подкопы
да палить с утра до вечера станут.
   - Хорошо бы пугнуть их из пушек.
   На что Володыёвский ответил, понизив голос:
   - С порохом плохо. При таком расходе,  боюсь,  и  на  шесть  дней  не
хватит. Но к тому времени король подоспеть должен.
   -  Эх,  будь  что  будет.  Только  бы  пан  Лонгинус,  бедолага  наш,
благополучно пробрался! Я ночью глаз не сомкнул, все о нем думал; только
вздремну, тотчас его в презатруднительных обстоятельствах вижу - и такая
меня брала жалость, прямо в пот бросало. Нет лучше его человека! Во всей
Речи Посполитой днем с огнем не сыскать - хоть ищи тридцать  лет  и  три
года.
   - А чего же ты вечно над ним насмешки строил?
   - Потому что язык у меня сердца злее.  Уж  лучше  не  вспоминай,  пан
Михал, не береди душу, я и так себя грызу; не дай бог с ним  какая  беда
случится - до смерти не узнаю покоя.
   - Излишне ты, сударь, себя  терзаешь.  Он  на  тебя  никогда  зла  не
держал, сам слышал, как говорил: "Язык скверный, а сердце - золотое!"
   - Дай ему бог здоровья,  благородному  нашему  другу!  По-людски  он,
правда, слова сказать не умел, зато этот изъян, как и прочие,  с  лихвой
высочайшими добродетелями возмещались. Как думаешь, прошел  он,  а,  пан
Михал?
   - Ночь была  темная,  а  мужики  после  вчерашнего  погрома  fatigati
страшно. Мы надежной не выставили стражи, а уж они небось и подавно!
   - И слава богу! Я еще пану Лонгину  наказал  про  княжну,  бедняжечку
нашу, порасспросить хорошенько, не случилось  ли  ее  кому  видеть:  мне
думается, Редзян должен  был  к  королевским  войскам  пробиваться.  Пан
Лонгинус об отдыхе, конечное дело, и  не  помыслит,  а  с  королем  сюда
придет. В таком случае можно о ней ожидать скорых известий.
   - Я на изворотливость этого малого премного надеюсь: так ли, сяк  ли,
он ее спас, полагаю. Век буду неутешен, ежели ее какая  беда  постигнет.
Недолго я знал княжну, но нимало не сомневаюсь, что, будь у меня  сестра
родная, и та б не была дороже.
   - Тебе сестра, а мне-то она как дочка. От тревог этих у меня, того  и
гляди, борода совсем  побелеет,  а  сердце  от  жалости  разорвется.  Не
успеешь полюбить человека, раз, два - и уже его нету,  а  ты  сиди,  лей
слезы, кручинься, поедом себя ешь да думай горькую думу, а вдобавок  еще
в брюхе пусто, в шапке дыра на дыре, и вода, как сквозь худую стреху, на
лысину каплет. Собакам  нынче  в  Речи  Посполитой  лучше  живется,  чем
шляхте,  а  уж  нам  четверым  всех  хуже.  Может,  пора  в  лучший  мир
отправляться, как по-твоему, а, пан Михал?
   - Я не раз думал  рассказать  обо  всем  Скшетускому,  да  одно  меня
удерживало: он сам никогда словечком ее не вспомнит, а если, часом,  кто
обмолвится в разговоре, вздрогнет только,  будто  его  ножом  укололи  в
сердце.
   - Давай, выкладывай, колупай раны, подсохшие в огне сражений,  а  ее,
может, татарин какой уже через Перекоп за косу тащит. У  меня  в  глазах
языки пламенные плясать начинают, едва я  такое  себе  представлю.  Нет,
пора помирать, не иначе, - мучение сущее жить  на  свете.  Хоть  бы  пан
Лонгинус благополучно пробрался!
   - К нему за его добродетели небеса более, чем к  кому  иному,  должны
благоволить. Однако взгляни, сударь любезный, что там сброд вытворяет!..
   - Ничего не вижу - солнце в глаза светит.
   - Вал наш вчерашний раскапывают.
   - Говорил я, надо ждать штурма. Пошли, пан Михал, сколько  можно  так
стоять!
   - Вовсе не обязательно  они  штурм  готовят,  им  и  для  отступления
свободный путь нужен. А верней всего, башни, в  которых  стрелки  сидят,
туда затащат. Ты только посмотри, сударь: заступы так и мелькают;  шагов
на сорок уже заровняли.
   - Теперь вижу, но ужасно что-то нынче солнце глаза слепит.
   Заглоба стал всматриваться из-под ладони.  И  увидел,  как  в  проем,
сделанный в насыпи, рекою хлынула чернь  и  мгновенно  запрудила  пустое
пространство между валами. Одни  тотчас  принялись  стрелять,  другие  -
грызть лопатами землю, возводя новую насыпь и шанцы, которым назначалось
очередным, третьим уже по счету кольцом обхватить польский лагерь.
   - Ого! - вскричал Володыёвский. - Что я говорил?.. Вон уже  и  машины
катят!
   - Ну, не миновать штурма, это ясно. Пошли отсюда, - сказал Заглоба.
   - Нет, это совсем другие белюарды! - воскликнул маленький рыцарь.
   И вправду, осадные башни, которые показались в проеме, отличались  от
обычных  гуляй-городков:  стенами  их   служили   скрепленные   скобами,
увешанные шкурами и одеждой решетки, укрывшись за которыми самые  меткие
стрелки, сидевшие в верхней  части  башни,  обстреливали  неприятельские
окопы.
   - Пойдем, пусть  они  там  сидят,  пока  не  передохнут!  -  повторил
Заглоба.
   - Погоди! - ответил Володыёвский.