угрюмо проворчал Заглоба. - Моя отвага  трех  условий  требует:  хорошей
еды, доброй выпивки и спокойного сна. Самый  лучший  ремень  без  смазки
ссохнется и трещинами пойдет. А если вдобавок его в воде, точно коноплю,
непрестанно мочить? Дождь нас поливает, а казаки мнут, как же с  нас  не
сыпаться костре? Веселенькая жизнь: булка уже флорин стоит, а косушка  -
все пять. От вонючей этой воды и собака  бы  нос  отворотила  -  колодцы
доверху трупами забиты, а мне пить хочется не меньше, чем моим  сапогам:
вон, поразевали пасти, будто рыбы.
   - Однако ж сапоги твои  и  этой  не  гнушаются  водичкой,  -  заметил
Володыёвский.
   - Помолчал бы, пан Михал. Хорошо, ты чуть побольше  синицы:  просяное
зернышко склюешь да хлебнешь из наперстка  -  и  доволен.  Я  же,  слава
создателю, не такого мелкого  сложенья,  меня  не  курица  задней  ногой
выгребла из песка, а женщина родила, потому есть и  пить  мне  положено,
как человеку, а не как букашке; когда с полудня,  кроме  слюны,  во  рту
ничего не было, то и от шуток твоих воротит.
   И Заглоба засопел сердито,  а  пан  Михал,  хлопнув  себя  по  ляжке,
молвил.
   - Есть тут у меня баклажка  -  с  казака  нынче  сорвал,  но,  будучи
курицей из песка вырыт, полагаю, что и горелка от столь ничтожного червя
вашей  милости  не  придется  по  вкусу.  -  И  добавил,   обращаясь   к
Скшетускому: - Твое здоровье!
   - Дай глотнуть, холодно! - сказал Скшетуский.
   - Пану Лонгину оставь.
   - Ох, и плут же ты, пан Михал, - сказал Заглоба, -  но  добрая  душа,
этого у тебя не отнимешь - последнее рад отдать. Благослови господь  тех
кур, что подобных витязей из песка выгребают, -  впрочем,  говорят,  они
давно перевелись на свете, да и не о тебе вовсе я думал.
   - Ладно уж, не хочется тебя обижать - глотни после  пана  Лонгина,  -
сказал маленький рыцарь.
   - Ты что, сударь,  делаешь?..  Оставь  мне!  -  испуганно  воскликнул
Заглоба,  глядя  на  припавшего  к  баклажке  литвина.  -  Куда   голову
запрокинул? Чтоб она у  тебя  совсем  отвалилась!  Кишки  твои  чересчур
длинны, все равно враз не наполнишь. Как в трухлявую льет  колоду!  Чтоб
тебе пусто было.
   -  Я  только  чуточку  отхлебнул,  -  сказал  пан  Лонгинус,  отдавая
баклажку.
   Заглоба приложился поосновательней и выпил все до последней капли,  а
затем, фыркнув, заговорил уже веселее:
   - Одно утешение, что, ежели нашим  бедам  конец  придет  и  создатель
дозволит из этой передряги живыми выйти, мы себя вознаградим  с  лихвою.
Какая-никакая кроха и нам перепадет, надеюсь. Ксендз Жабковский не дурак
поесть, но за столом ему со мной нечего и тягаться.
   - А что за verba veritatis  <слова  правды  (лат.).>  вы  с  ксендзом
Жабковским от Муховецкого услыхали сегодня? - спросил пан Михал.
   - Тихо! - прервал его Скшетуский. - Кто-то идет с майдана.
   Друзья умолкли; вскоре какая-то темная фигура остановилась возле  них
и приглушенный голос спросил:
   - Караулите?
   - Караулим, ясновельможный князь, - ответил, вытянувшись, Скшетуский.
   - Глядите в оба. Покой этот не сулит добра.
   И князь отправился дальше проверять, не сморил ли где сон измаявшихся
солдат. Пан Лонгинус сложил руки.
   - Что за вождь! Что за воин!
   - Он меньше нашего отдыхает,  -  сказал  Скшетуский.  -  Каждую  ночь
самолично все валы - до второго пруда - обходит.
   - Дай ему бог здоровья!
   - Аминь.
   Настало молчание. Все напряженно всматривались в темноту,  но  ничего
не могли увидеть - казацкие шанцы были спокойны.  Последние  огни  и  те
погасли.
   - Можно бы их всех  во  сне  накрыть,  как  сусликов!  -  пробормотал
Володыёвский.
   - Как знать... - отвечал Скшетуский.
   - В сон клонит, - сказал Заглоба, -  глаза  уже  слипаются,  а  спать
нельзя. Любопытно: когда можно будет? Стреляют, не стреляют, а ты  стой,
не выпуская сабли, и качайся от усталости, как еврей на молитве. Собачья
служба! Ума не приложу, с чего меня так разобрало: то ли от горелки,  то
ли от злости на утреннюю выволочку, которой  мы  с  ксендзом  Жабковским
безвинно подверглись.
   - Что же случилось? - спросил пан Лонгинус. - Ты начал  рассказывать,
да не докончил.
   - Сейчас и расскажу - авось перебьем сон! Пошли мы утром  с  ксендзом
Жабковским в замок - поискать, не  завалялось  ли  где  чего  съестного.
Ходим, бродим, заглядываем во все углы - хоть шаром покати. Возвращаемся
злые. А во дворе навстречу нам патер кальвинистский - явился готовить  в
последний путь капитана Шенберка - того, что на Фирлеевых позициях вчера
был  подстрелен.  Я  ему  и  говорю:  "Долго  ты,   греховодник,   здесь
околачиваться будешь да на всевышнего хулу возводить? Еще  навлечешь  на
нас немилость господню!" А он,  знать,  рассчитывая  на  покровительство
каштеляна бельского, речет: "Наша вера не хуже вашей, а то  и  получше!"
Как сказал, нас прямо оторопь взяла  от  возмущенья.  Но  я  помалкиваю!
Думаю себе: ксендз Жабковский рядом, пускай поспорит. А ксендз  мой  как
зашипит и без размышлений свой аргумент выставляет: хвать богоотступника
под ребро. Однако ответа на первый сей довод не  получил  никакого:  тот
как покатится, так и не остановился, покуда головой не уткнулся в стену.
Тут случился князь с ксендзом Муховецким и на нас: что за  шум,  что  за
свара? Не время, мол, не место  и  не  метода!  Как  школярам,  намылили
головы... Где тут, спрашивается, справедливость? Utinam sim falsus vates
<Да буду я лжепророком (лат.).>, но патеры эти фирлеевские  еще  на  нас
беду накличут...
   - А капитан Шенберк на путь истинный  не  обратился?  -  спросил  пан
Михал.
   - Какое там! Как жил, заблудшая душа, так и умер.
   - И чего только люди коснеют в  упорстве  своем,  отказывая  себе  во
спасении! - вздохнул пан Лонгинус.
   - Господь нас от насилия и казацких  злых  чар  хранит,  -  продолжал
Заглоба, - а они еще его оскорблять смеют.  Известно  ли  вам,  любезные
судари, что вчера вон с того шанца клубками ниток по  майдану  стреляли?
Солдаты говорили, куда ни упадет клубок, в том месте  земля  покрывается