гранату за гранатой, но увидеть  их  можно  было,  лишь  когда  выстрелы
вспарывали темноту, и ядра большей частью не достигали цели.
   Меж тем казаки подкатывались все ближе плотной лавиной, словно черный
вал, набегающий из морской дали темной ночью.
   - Уф, жарко! - вздыхал Заглоба, стоявший возле Скшетуского среди  его
гусар. - Никогда в жизни так не бывало! Страсть как парит - на мне сухой
нитки не осталось. Черт принес эти  башни!  Господи,  сделай  так,  чтоб
земля под ними разверзлась; паскуды эти у меня уже поперек горла  стоят,
аминь! Ни поесть, ни выспаться - собачья жизнь! Уф! Духота какая!
   Воздух и вправду был тяжелый и влажный и вдобавок пропитан  удушливой
вонью от трупов, несколько уже дней  гниющих  на  бранном  поле.  Низкая
черная пелена туч заволокла небо. Гроза висела над Збаражем. Солдат  под
кольчугою обливался потом, дышать делалось все труднее.
   Вдруг заворчали во тьме барабаны.
   - Сейчас ударят! - сказал Скшетуский. - Слышишь? В барабаны бьют.
   - Слышу. Чертям бы понаделать барабаны из ихних шкур! Страх божий!
   - Коли! Коли! - раздался многоголосый вопль,  и  казаки  бросились  к
окопам.
   Бой  закипел  вдоль  всей  линии  укреплений.  Враг  ударил  враз  на
Вишневецкого, Ланцкоронского, Фирлея и Остророга, чтобы не позволить  им
помогать друг другу. Казаки, хвативши  горелки,  кинулись  в  атаку  еще
остервенелей, чем в первый день, но и отпор получили еще более  стойкий.
Геройский  дух  вождя  одушевлял  солдат.  Грозная   квартовая   пехота,
составленная из мазурских крестьян, так  схватилась  с  атакующими,  что
совершенно с ними перемешалась. В ход пошли приклады, кулаки, зубы.  Под
ударами ярых Мазуров полегло  несколько  сотен  отборнейшей  запорожской
пехоты, но тотчас на ее место хлынула новая лавина. Бой  разгорался  все
жарче. Стволы мушкетов жгли руки солдатам, дыхание в груди  прерывалось,
у офицеров  слова  команд  застревали  в  пересохших  глотках.  Староста
красноставский и Скшетуский снова вывели конницу  из  окопов  и  ударили
казакам в лоб, сминая целые полки и проливая потоки крови.
   Час проходил за часом, но натиск  не  ослабевал:  огромные  потери  в
казацких рядах Хмельницкий мгновенно  восполнял  новыми  силами.  Татары
поддерживали соратников криком  и  осыпали  окопы  тучами  стрел;  часть
басурман,  выстроясь  за  спиною  черни,  гнала  ее  вперед  сыромятными
плетями. Ярости противостояла ярость, грудь с грудью схватывались воины,
муж с мужем сливались в смертоносном объятии...
   Так разъяренные волны морские штурмуют скалистый остров.
   Вдруг земля задрожала у дерущихся под ногами и небо  озарилось  синим
пламенем, словно у всевышнего не стало сил  глядеть  долее  на  творимые
людьми зверства. Жутким  грохотом  заглушило  человеческий  крик  и  гул
орудий. Это небесная артиллерия  начала  устрашающую  канонаду.  Раскаты
грома покатились с  востока  на  запад.  Казалось,  небо,  расколовшись,
вместе с  тучами  валится  на  головы  участникам  битвы.  То  весь  мир
представлялся  пламенеющим  костром,  то  становилось   темно,   как   в
преисподней, и вновь красные зигзаги молний раздирали черный полог ночи.
Поднялся вихрь, срывая шапки,  прапорцы,  знамена,  и  в  мгновение  ока
тысячи их разметал по полю. Молнии вспыхивали одна за другой - и вот уже
все смешалось в  единый  хаос:  удары  грома,  зарницы,  вихрь,  мрак  и
пламень; небеса взъярились - так же, как люди.
   Гроза, подобно которой с незапамятных времен не бывало, разбушевалась
над  городом,  замком  и  обоими  лагерями.  Бой  прекратился.   Наконец
разверзлись небесные хляби - не струи даже, а потоки хлынули  на  землю.
Мир скрылся за стеною воды, в двух шагах  ничего  нельзя  было  увидеть.
Трупы поплыли по рвам. Штурм прекратился; казаки целыми  полками  бежали
обратно в табор, мчались вслепую, сталкиваясь друг с другом, и, принимая
своих за врагов, рассыпались во тьме по полю; за ними, увязая  в  жидкой
грязи, опрокидываясь, катились пушки и возы с боевым  снаряжением.  Вода
размыла  осадные  земляные  сооруженья,  бурлила  во  рвах  и  траншеях,
просачивалась в землянки, хоть те и  были  окружены  рвами,  и  с  шумом
неслась по равнине, точно спеша догнать удирающих казаков.
   Ливень становился все сильнее. Пехота покинула валы,  ища  укрытия  в
палатках, лишь  кавалерия  старосты  красноставского  и  Скшетуского  не
получала приказа к  отступленью.  Всадники  стояли  бок  о  бок,  словно
посреди озера, отряхивая с себя воду. Мало-помалу гроза стала униматься.
После  полуночи  дождь  наконец  прекратился.  В  разрывах  туч  кое-где
проглянули звезды. Прошел еще час - и вода немного  спала.  Тогда  перед
хоругвью Скшетуского нежданно появился сам князь.
   - Что пороховницы, - спросил он, - не намокли?
   - Сухи, ваша светлость! - ответил Скшетуский.
   - Это хорошо! Долой  с  коней  и  марш  по  воде  к  осадным  башням:
подсыплете  пороху  и  подожжете.  И  чтоб  тихо  было!   Пан   староста
красноставский пойдет с вами.
   - Слушаюсь! - сказал Скшетуский.
   Вдруг князю попался на глаза мокрый Заглоба.
   - Ты просился на вылазку - самая пора, отправляйся! - приказал он.
   - Эк подфартило! - буркнул Заглоба. - Только этого еще не хватало!
   Полчаса спустя два отряда рыцарей, по две с половиной  сотни  каждый,
бежали  по  пояс  в  воде  с  саблями  в  руках  к   страшным   казацким
гуляй-городкам, стоящим в полуверсте от окопов. Один отряд вел "лев надо
львами", староста красноставский Марек Собеский, который  и  слышать  не
захотел о том, чтобы остаться в окопах, а второй  -  Скшетуский.  Челядь
несла за рыцарями мазницы с дегтем, сухие факелы  и  порох;  подвигались
бесшумно, как волки, темной ночью подкрадывающиеся к овчарне.
   Маленький рыцарь добровольцем присоединился к  Скшетускому:  подобные
экспедиции пан Михал любил пуще жизни. Теперь он бодро шлепал по воде, и
в сердце его была радость, а в руке  сабля.  Рядом  шагал  с  обнаженным
Сорвиглавцем пан Подбипятка, заметно среди всех выделяясь, так как самых
высоких был на две головы выше. Между ними, пыхтя,  поспешал  Заглоба  и
недовольно ворчал, передразнивая князя:
   - "Просился на вылазку - отправляйся!" Прекрасно! Псу  на  случку  по
такой бы мокряди идти не захотелось. Чтоб  мне  в  жизни  ничего,  кроме
воды, в рот не брать, если я вылазку присоветовал в  такую  пору.  Я  не
утка, и брюхо мое не челн. Всегда питал к воде  отвращение,  особливо  к
такой, в которой падаль холопья мокнет...
   - Помолчи, сударь! - сказал пан Михал.
   - Сам помолчи! Хорошо тебе, когда ты с пескаря  росточком  и  плавать
умеешь. Я больше скажу: не мешало бы князю в благодарность за расправу с
Бурляем покой  мне  предоставить.  Заглоба  свое  сделал,  пусть  другие
попробуют сделать столько, а Заглобу оставьте в покое: хороши вы будете,