откровеньем старых таинства страниц". Пению вторил  густой  бас  орудий;
порой пушечное ядро с гудением пролетало  над  балдахином  и  ксендзами,
иной же раз, ударивши в наружный скат вала, осыпало  их  землей,  отчего
Заглоба втягивал голову в плечи и  прижимался  к  шесту.  Натерпелся  он
страху  -  особенно  когда  процессия  останавливалась,  чтобы  прочесть
молитву. Тогда воцарялось молчание  и  явственно  слышался  свист  ядер,
летящих стаей, как большие птицы. Заглоба только пуще багровел, а ксендз
Яскульский, поглядывая на поле, бормотал, не в силах сдержаться:
   - Наседок им щупать, а не из пушек стрелять!
   Пушкари у казаков и вправду были никудышные, а  ксендз,  как  бывалый
солдат, не мог равнодушно взирать  на  такое  неуменье  и  пустую  трату
пороха.  И  снова  процессия  вперед  подвигалась,  пока   не   достигла
благополучно конца валов, - впрочем, неприятель на валы особого  натиска
и не оказывал. Попытавшись посеять смятение в  разных  местах,  а  более
всего в окопах возле западного пруда, татары и  казаки  в  конце  концов
отступили  на  свои  позиции  и  угомонились,  даже  одиночных  конников
высылать  перестали.  Процессия  меж  тем  окончательно   укрепила   дух
осажденных.
   Теперь всякому стало  ясно,  что  Хмельницкий  ждет  прибытия  своего
обоза; впрочем, он совершенно уверен был, что первый же настоящий  штурм
будет увенчан  успехом,  и  потому  приказал  соорудить  лишь  несколько
редутов для пушек, а больше никаких осадных земляных работ и не начинал.
Обоз подошел на следующий день и выстроился в несколько десятков  рядов,
телега к телеге, растянувшись на милю, от Верняков до самой  Дембины;  с
обозом пришли новые силы: отменная  запорожская  пехота,  не  уступавшая
турецким янычарам, куда более приготовленная к штурмам и атакам,  нежели
чернь и татары.
   Памятный   вторник   13   июля   прошел   в   обоюдных   лихорадочных
приготовленьях; уже не оставалось сомнений, что штурм неминуем:  с  утра
трубы, барабаны и литавры в казацком  стане  играли  larum,  а  у  татар
гремел оглушительно огромный священный бубен, называемый балтом... Вечер
настал тихий, погожий, лишь с обоих  прудов  и  Гнезны  поднялся  легкий
туман. Наконец на небе сверкнула первая звезда.
   В ту же минуту шестьдесят казацких пушек взревели в голос и несметные
полчища с леденящим душу криком устремились к валам  -  то  было  начало
штурма.
   Войска стояли на валах. Солдатам казалось: земля дрожит  под  ногами.
Самые старые воины не помнили такого.
   - Господи Иисусе! Что это? - вопрошал Заглоба, стоя подле Скшетуского
среди гусар в проеме между валами. - Будто и не люди на нас валят.
   - Ты, сударь, как в воду глядишь: враг перед собой волов гонит,  чтоб
мы на них сперва картечь расстреляли.
   Старый шляхтич покраснел, как бурак, глаза его выпучились,  а  с  уст
сорвалось одно-единственное слово, в  которое  он  вместил  всю  ярость,
страх и прочие чувства, что всколыхнулись в нем в ту секунду:
   - Мерзавцы!..
   Волы, которых дикие полуголые чабаны подгоняли  горящими  факелами  и
батогами, обезумев от  страха,  опрометью  неслись  вперед  с  ужасающим
ревом, то сбиваясь  в  кучу  и  ускоряя  бег,  то  рассыпаясь,  а  то  и
поворачивая обратно,  но  погонщики  понукали  их  криком,  жгли  огнем,
хлестали сыромятными бичами, и они снова  устремлялись  к  валам.  Тогда
вступили пушки Вурцеля, извергнув огонь и железо.  Весь  свет  заволокся
дымом, небо побагровело, испуганная животина рассеялась, словно от удара
молнии, половина попадала на землю,  но  по  трупам  ее  неприятель  шел
дальше.
   Впереди гнали пленников, тащивших мешки с песком для засыпки рвов; их
кололи пиками в спину, обжигали огнем из самопалов. То были крестьяне из
окрестностей Збаража, не успевшие  укрыться  от  нашествия  в  городских
стенах, - не только молодые мужики, но и женщины, и старцы.  Они  бежали
кучею с криком, с плачем, воздевая к небесам руки, моля  о  состраданье.
Волосы дыбом подымались от этого воя, но не  было  тогда  сострадания  в
мире:  сзади  в  спины  несчастным  вонзались  казацкие  пики,   спереди
обрушивались снаряды Вурцеля, картечь рвала  тела  в  клочья,  десятками
валила наземь, а они бежали,  обливаясь  кровью,  падали,  подымались  и
бежали дальше: возврата не было,  позади  катилась  лавина  казаков,  за
казаками - татары, турки...
   Ров стал быстро наполняться телами, кровью, мешками с песком, а когда
наполнился до краев, неприятель с воем бросился через него к окопам.
   Лавина не иссякала. При вспышках орудийных  залпов  видно  было,  как
старшины буздыганами гонят на штурм все новые полки. Самые отборные были
брошены на позиции войск Иеремии: Хмельницкий  знал,  что  там  встретит
наибольшее сопротивленье. Туда устремились запорожские курени и страшные
переяславцы во главе с Лободою, следом Воронченко вел  черкасский  полк,
Кулак - карвовский, Нечай - брацлавский, Стемпка - уманский, Мрозовицкий
- корсунский; за ними  шли  кальничане  и  сильный  белоцерковский  полк
численностью в пятнадцать тысяч, а  с  белоцерковцами  сам  Хмельницкий,
красный как сатана в отблесках огня, смело подставляющий  широкую  грудь
пулям, с лицом льва и взором орла, - в хаосе, дыму, смятенье, в крови  и
пламени, все подмечающий, управляющий всем и всеми.
   Следом летели дикие донские казаки; за ними черкесы, в бою  пускающие
в ход ножи; рядом Тугай-бей вел  отборных  ногайцев,  далее  Субагази  -
белгородских татар, а подле  него  Курдлук  -  смуглолицых  астраханцев,
вооруженных гигантскими луками и стрелами, из которых каждая могла сойти
за дротик. Шли друг за другом, почти  вплотную:  жаркое  дыхание  задних
обжигало передним затылки.
   Сколько их пало, прежде чем они  достигли  наконец  рва,  заваленного
телами пленных, - кто воспоет, кто расскажет! Но дошли и перешли  ров  и
начали на валы взбираться. Ночи Страшного суда была подобна та  звездная
ночь. Ядра не доставали тех, кто подошел совсем  близко,  но  продолжали
кромсать дальние шеренги. Гранаты, рисуя в воздухе огненные  полукружья,
летели с адским хохотом, рассеивая тьму, ночь превращая  в  белый  день.
Немецкая и лановая  польская  пехота  вместе  со  спешившимися  княжьими
драгунами чуть не в  упор  поливала  казаков  огнем,  осыпала  свинцовым
градом.
   Первые их ряды попробовали было отступить, но, подпираемые сзади,  не
смогли - и умирали на месте. Кровь хлюпала под  ногами  атакующих.  Валы
осклизли, по  ним  катились  обезглавленные  тела,  руки,  ноги.  Казаки
карабкались вверх, падали и лезли дальше, черные  от  копоти,  окутанные
дымом; их секли и рубили, но ничто им были смерть и  раны.  Кое-где  уже
пошло в ход холодное оружье. Люди будто ошалели от ярости: зубы ощерены,