казаков. Правда,  на  помощь  Бурляю  кинулся  с  корсунскими  конниками
Мрозовицкий, но в эту минуту на поле вышли гусары Конецпольского, к  ним
присоединился возвращающийся после разгрома янычар Скшетуский, и  вместе
они преградили дорогу заднепровцам, дотоле отступавшим в боевом порядке.
   Одним ударом Бурляй был  разбит  наголову,  и  тут  ужасная  началась
бойня. Единственный путь - к смерти - оставался казакам,  ибо  к  табору
путь  был  отрезан.  Некоторые,  не  желая  просить   пощады,   отчаянно
защищались, объединясь группами или поодиночке, другие тщетно простирали
руки к всадникам, вихрем носившимся по бранному полю.  Началась  погоня,
скачка наперегонки, одиночные схватки, поиски  беглецов,  прятавшихся  в
рытвинах и за бугорками.  С  валов  стали  кидать  мазницы  с  зажженным
дегтем; словно огневые метеоры с пламенеющей гривой, летели они, освещая
поле  битвы.  При  кровавых  этих  отблесках  довершалась  расправа  над
заднепровцами.
   Субагази, в тот день творивший чудеса храбрости, бросился было им  на
помощь, но знаменитый Марек Собеский,  староста  красноставский,  осадил
его, как лев осаживает дикого буйвола, и увидел Бурляй, что неоткуда ему
ждать избавленья. Эх, Бурляй, Бурляй,  больше  жизни  дорога  была  тебе
казацкая твоя слава, и потому не искал ты спасенья!  Другие  бежали  под
покровом темноты, во всякую щель забивались, проскальзывали меж копытами
скакунов, он же еще искал, с кем схватиться. От его руки пали  Домбек  и
Русецкий и пан  Аксак,  молодой  львенок,  тот  самый,  что  стяжал  под
Староконстантиновом вечную славу; потом сразил атаман Савицкого, затем с
маху поверг на землю двух крылатых гусар и наконец, завидя толстобрюхого
шляхтича, с трубным рыком пересекающего поле битвы, с  места  в  карьер,
подобный сверкающему языку пламени, устремился к нему.
   Заглоба - ибо то был он - от страха  заревел  еще  пуще  и,  повернув
коня, обратился в бегство. Последние волосы дыбом стали на  его  голове,
но он  не  потерял  присутствия  духа,  напротив,  мозг  его  работал  с
лихорадочной быстротою, преразличнейшие измышляя фортели;  при  этом  он
вопил благим, матом: "Милостивые судари! Кто в бога верует!.." - и летел
очертя голову туда, где побольше всадников скопилось.  Бурляй  меж  тем,
заехав сбоку и  избрав  кратчайший  путь,  устремился  за  ним.  Заглоба
зажмурился, а в уме его одно вертелось: "Подохну как шелудивый пес!"  Он
слышал за спиной фырканье скакуна, видел, что никто не спешит к нему  на
помощь, что от погони не уйти и ничья рука, кроме собственной, не вырвет
его из Бурляевой пасти.
   Но в последнюю эту минуту, можно сказать, на границе жизни и  смерти,
отчаяние его и ужас вдруг сменились яростью; взревев так устрашающе, как
не зареветь и туру, и поворотив лошадь на  месте,  Заглоба  бросился  на
казацкого атамана.
   - Заглобу достать захотел! - крикнул он и взмахнул саблей.
   В это мгновение новая стая горящих  мазниц  была  сброшена  с  валов;
сделалось светлее. Бурляй глянул и остолбенел.
   Но не потому остолбенел, что услышал знакомое имя, -  никогда  прежде
ему его не доводилось слышать, - он узнал мужа, которого,  как  Богунова
приятеля, потчевал недавно в Ямполе.
   Роковая минута  изумления  стоила  отважному  казацкому  предводителю
жизни; прежде чем он успел опомниться, Заглоба со страшною силой  хватил
его в висок и одним махом свалил на землю.
   Свершилось это на глазах у всего  воинства.  Радостным  крикам  гусар
ответствовал вопль ужаса, вырвавшийся у казаков;  увидя  гибель  старого
черноморского льва, заднепровцы вконец пали духом  и  потеряли  охоту  к
сопротивлению. Кого не вырвал из вражьих  когтей  Субагази,  тот  пал  -
пленников в ту кошмарную ночь не брали вовсе.
   Субагази, преследуемый легкой  кавалерией  старосты  красноставского,
улепетывал обратно в лагерь. Штурм по всей линии укреплений был  отражен
- лишь возле казацкого табора  еще  неистовствовала  конница,  посланная
беглецам вдогонку.
   Возглас  радости  и  ликования  сотряс  весь   стан   осажденных,   и
громоподобные  выкрики  понеслись  к  небесным  вышинам.  Окровавленные,
мокрые от пота, черные от пороха воины, запорошенные пылью, с распухшими
лицами и еще грозно сведенными бровями, с еще не угасшим огнем  в  очах,
стояли, опершись на оружие, жадно  хватая  ртом  воздух,  готовые  снова
ринуться в бой по  первому  знаку.  Но  постепенно  и  кавалерия  начала
возвращаться с кровавой жатвы на подступах к табору; затем на поле брани
спустился сам князь, а за ним региментарии, коронный хорунжий, пан Марек
Собеский, пан Пшиемский. Весь этот блестящий кортеж медленно  подвигался
вдоль окопов.
   - Да здравствует Иеремия! - кричало воинство. - Да  здравствует  отец
наш!
   А князь склонял на все стороны булаву и голову, не прикрытую шлемом.
   - Спасибо вам! Благодарствую! - повторял он голосом звучным и ясным.
   Потом сказал, обратившись к Пшиемскому:
   - Этот окоп велик слишком!
   Пшиемский кивнул.
   Так вожди-победители  проехали  от  западного  до  восточного  пруда,
оглядывая  поле  боя,  и  валы,   и   повреждения,   причиненные   валам
неприятелем.
   А следом за кортежем княжьи солдаты в порыве одушевления под  громкие
возгласы несли на руках в лагерь Заглобу  как  величайшего  триумфатора,
который в тот  день  более  всех  отличился.  Десятка  два  крепких  рук
поддерживали тяжелое  тело  витязя,  сам  же  витязь,  красный,  потный,
размахивая для равновесия руками, кричал во всю глотку:
   - Ха! Задал я перцу вражьему сыну! Нарочно бежать ударился, чтоб  его
приманить за собою. Побурлил Бурляй - довольно! Да, любезные, надо  было
пример показать молодежи! Осторожней ради бога,  а  то  ведь  уронить  и
покалечить недолго. Эй, вы  там,  крепче  держите!  Нелегко  мне  с  ним
пришлось,  уж  поверьте!  Ох,  шельмы!  Нынче  последний  голодранец  на
шляхтича руку поднять смеет! Вот и получают свое... Осторожно!  Пустите,
черти!
   - Да здравствует! Да здравствует! - кричала шляхта.
   - К князю его! - требовали иные.
   - Исполать!!!
   Меж тем гетман запорожский, воротившись обратно в лагерь, рычал,  как
раненый дикий зверь, рвал  жупан  на  груди  и  раздирал  лицо  ногтями.
Уцелевшая в сече старшина окружила его в угрюмом молчании, не  произнося
в утешенье ни слова, а он почти потерял  рассудок.  На  губах  выступила
пена, пятками колотя о землю, он обеими руками рвал на себе чуприну.
   - Где мои полки? Где мои молодцы? -  хрипло  твердил  гетман.  -  Что