пропасть литвинят в своих хатах найдете,  если,  конечно,  отыщете  сами
хаты.
   То была правда: литовское войско под командою Радзивилла и впрямь шло
вниз по Днепру, все на своем пути предавая огню и мечу,  лишь  землю  за
собой оставляя и воду. Казаки об этом знали и,  заходясь  от  ярости,  в
ответ подымали стрельбу - точно с  дерева  груши,  сыпались  на  Заглобу
пули. Но он, голову пряча за дерном, снова принимался кричать:
   - Промахнулись, вражьи души, а я небось не промахнулся, когда рубился
с Бурляем. Да-да, это я и есть! Знайте наших! А ну, выходи один на один!
Чего, хамы, ждете! Стреляйте, покуда не допекло, по осени будете в Крыму
вшей щелкать на татарчатах либо гребли на Днепре насыпать... Сюда, сюда,
давайте!  Грош  цена  вам  всем  вместе   с   вашим   Хмелем!   Съездите
который-нибудь ему от меня по роже - Заглоба, мол,  кланяется,  скажите.
Слышите? Что, мерзавцы? Мало еще вашего падла  гниет  на  поле?  От  вас
дохлятиной за версту разит! Скоро всех приберет моровая!  За  вилы  пора
браться, гологузы, за плуги! Вишни и соль вам вверх по  реке  возить  на
дубасах, а не против нас подымать руку!
   Казаки не оставались в долгу: насмешничали над  "панами,  что  втроем
один сухарь грызут", спрашивали, почему оные паны не  требуют  со  своих
мужиков оброка и десятины, но Заглоба брал верх во всех перепалках.  Так
и велись разговоры эти, прерываемые то проклятьями, то  дикими  взрывами
смеха, ночи напролет, под пулями, между  стычками  мелкими  и  крупными.
Потом пан Яницкий ездил на переговоры к хану, который опять твердил, что
всем кесим будет, пока посол не ответил, потеряв терпенье: "Вы это давно
уже нам сулите, а мы все живы-здоровы!
   Кто по наши головы придет, свою  сложит!"  Еще  требовал  хан,  чтобы
князь Иеремия съехался с его визирем в поле, но то была просто  ловушка,
о которой стало известно, - и переговоры были сорваны бесповоротно. Да и
пока они шли, стычки не прекращались. Что ни  вечер,  то  приступ,  днем
пальба из органок, из пушек,  из  пищалей  и  самопалов,  вылазки  из-за
валов, сшибки, перемещение  хоругвей,  бешеные  конные  атаки  -  и  все
ощутимей потери, все страшнее кровопролитье.
   Дух солдата поддерживался какой-то ярой  жаждой  борьбы,  опасностей,
крови. В бой шли, словно на свадьбу, с песней. Все так  уже  привыкли  к
шуму и грому, что полки, отправляемые на отдых, в самом пекле под пулями
спали  непробудным  сном.  С  едою  становилось  все  хуже,  потому  что
региментарии  до  прибытия  князя  не  запасли   достаточно   провианту.
Дороговизна стояла ужасная, но те, у кого были деньги,  покупая  горелку
или хлеб, весело делились с товарищами. Никто не думал о завтрашнем дне,
всяк понимал: либо король подойдет  на  помощь,  либо  всем  до  единого
смерть, - и готов был к тому и к другому, а более всего  к  бою.  Случай
небывалый в истории: десятки противостояли тысячам с таким упорством,  с
такой  ожесточенностью,  что  каждый  штурм  оканчивался   для   казаков
пораженьем. Вдобавок дня не проходило без нескольких вылазок из  лагеря:
осажденные громили врага  в  его  собственных  окопах.  Вечерами,  когда
Хмельницкий, полагая, что усталость должна свалить даже  самых  стойких,
тишком готовился к штурму, его слуха достигало вдруг  веселое  пенье.  В
величайшем изумлении колотил он себя тогда по ляжкам и  всерьез  начинал
думать, что Иеремия, верно, и впрямь колдун почище тех, которые  были  в
казацком таборе. И приходил в ярость, и опять подымал людей  на  бой,  и
проливал реки крови: от гетмана не укрылось, что его звезда пред звездою
страшного князя начинает меркнуть.
   В казацком лагере пели о  Яреме  песни  или  потихоньку  рассказывали
такое, от чего у молодцев волосы подымались  дыбом.  Говорили,  будто  в
иные ночи он является на валу верхом на коне и растет на глазах,  покуда
головой не  превысит  збаражских  башен,  и  что  очи  у  него  как  два
полумесяца светят, а меч в руке подобен той зловещей  хвостатой  звезде,
которую  господь  зажигает  порой  в  небе,  предвещая  людям  погибель.
Говорили  также,  что  стоит  ему  крикнуть,  и  павшие  в  бою   рыцари
подымаются, звеня железом, и встают в строй с живыми рядом.  У  всех  на
устах был Иеремия: о нем пели дiди-лирники, толковали старые  запорожцы,
и темная чернь, и татары. И в  разговорах  этих,  в  этой  ненависти,  в
суеверном страхе  находилось  место  странной  какой-то  любви,  которую
внушал степному люду кровавый его супостат. Да, Хмельницкий рядом с  ним
бледнел не только в глазах хана и татар,  но  и  в  глазах  собственного
народа, и видел гетман, что должен  захватить  Збараж,  иначе  чары  его
рассеются, как сумрак перед рассветом, видел, что должен растоптать сего
льва - иначе сам погибнет.
   Но лев сей не только оборонялся, а каждодневно сам выползал из логова
и все страшней наносил удары. Ничто не могло его сдержать: ни измены, ни
хитроумные уловки, ни прямой натиск. Меж тем  чернь  и  казаки  начинали
роптать. И им тяжко было сидеть в дыму и огне,  под  градом  пуль,  дыша
трупным зловоньем, в дождь и в зной, перед обличьем смерти. Но не ратных
трудов страшились удалые молодцы, не лишений, не штурмов, не огня, крови
и смерти - они страшились Яремы.

Глава XXVII

   Много простых рыцарей стяжали бессмертную славу в  достопамятные  дни
осады  Збаража,  но  первым  изо  всех  восславит  лютня  пана   Лонгина
Подбипятку, ибо доблести его столь велики были, что  сравниться  с  ними
могла лишь его скромность.
   Была ночь, пасмурная, темная и сырая; солдаты, утомленные  бдением  у
валов,  дремали  стоя,  опершись  на  саблю.  Впервые  за  десять   дней
неустанной пальбы и штурмов воцарились тишина и покой.
   Из недалеких, всего на каких-нибудь тридцать шагов отстоящих казацких
шанцев не слышно было проклятий, выкриков и привычного  шума.  Казалось,
неприятель в своих стараниях взять противника измором сам в конце концов
изморился. Кое-где лишь поблескивали слабые огоньки костров, укрытых под
дерном; в одном месте казак играл на лире, и тихий сладостный  ее  голос
разносился окрест; поодаль в татарском коше ржали  лошади,  а  на  валах
время от времени перекликалась стража.
   В ту ночь княжеские панцирные хоругви несли в  лагере  пешую  службу,
поэтому Скшетуский, Подбипятка, маленький рыцарь  и  Заглоба  стояли  на
валу, переговариваясь тихо, а когда беседа обрывалась, прислушивались  к
шуму наполняющего ров дождя. Скшетуский говорил:
   - Странно мне спокойствие это. Столь привычны стали крики  и  грохот,
что от тишины в ушах звенит. Как бы подвоха  in  hoc  silentio  <в  этом
молчании (лат.).> не скрывалось.
   - С тех пор, что нас на половинный рацион посадили, мне все едино!  -