коростой...
   - Известное дело: у  Хмельницкого  нечистая  сила  на  побегушках,  -
сказал, осеняя себя крестом, Подбипятка.
   - Ведьм я сам видел, - добавил Скшетуский, - и, скажу вам, милостивые
государи...
   Дальнейшие его  слова  прервал  Володыёвский,  который,  сжав  локоть
Скшетуского, шепнул вдруг:
   - А ну-ка, тише!..
   И, подскочив к самому краю вала, стал прислушиваться.
   - Ничего не слышу, - сказал Заглоба.
   - Тсс!.. Дождь заглушает! - объяснил Скшетуский.
   Пан Михал замахал рукой, чтоб ему не мешали, и еще несколько  времени
простоял, насторожившись; наконец он вернулся к товарищам и прошептал:
   - Идут.
   - Дай знать князю! Он на позицию  Остророга  пошел,  -  так  же  тихо
приказал Скшетуский, - а мы побежим предупредить солдат...
   И друзья, ни секунды не медля, припустились вдоль вала, по дороге  то
и дело останавливаясь и тихим шепотом оповещая бодрствующих воинов:
   - Идут! Идут!..
   Слова неслышной зарницею полетели из уст в уста. Спустя четверть часа
князь, взъехав  верхом  на  валы,  уже  отдавал  офицерам  распоряженья.
Поскольку противник, видно, рассчитывал застигнуть лагерь  врасплох,  во
сне и бездействии,  князь  повелел  его  в  этом  заблуждении  оставить.
Солдатам приказано было держаться как можно тише и  подпустить  врага  к
самой подошве вала, а затем лишь, когда  пушечным  выстрелом  будет  дан
сигнал, внезапно на него ударить.
   Воинам не пришлось повторять  дважды:  дула  мушкетов  бесшумно  были
взяты на изготовку и настало глухое молчание. Скшетуский, пан Лонгинус и
Володыёвский стояли рядом; Заглоба остался с ними, зная  по  опыту,  что
наибольшее число пуль ляжет посреди майдана, а на валу,  рядом  с  тремя
такими рубаками, всего безопасней.
   Он только встал чуть позади друзей,  чтобы  избежать  первого  удара.
Немного поодаль опустился на колено Подбипятка с Сорвиглавцем в руке,  а
Володыёвский примостился рядом со Скшетуским и шепнул ему в самое ухо:
   - Идут, спору нет...
   - Ровно шагают.
   - Это не чернь, да и не татары.
   - Запорожская пехота.
   - Либо янычары - они маршируют отлично. С седла бы  побольше  уложить
можно!
   - Темно нынче слишком для конного бою.
   - Теперь слышишь?
   - Тсс! Тише!
   Лагерь, казалось, погружен был в наиглубочайший сон. Нигде ни шороха,
ни огонька - сплошь гробовое молчанье, нарушаемое лишь шелестом  мелкого
дождичка, сеющегося как сквозь сито. Помалу, однако, к шелестению  этому
примешался иной, тихий, но  мерный  и  потому  более  явственный  шорох,
который все приближался, все отчетливее становился;  наконец  в  десятке
шагов  ото  рва  показалась  какая-то   продолговатая   плотная   масса,
различимая лишь оттого, что была темноты чернее, - показалась и  застыла
на месте.
   Солдаты  затаили  дыхание,  только  маленький  рыцарь  исщипал  ляжку
Скшетуского, таким способом выражая свою радость.
   Меж тем вражеские воины подступили ко рву, спустили в него  лестницы,
затем сами слезли на дно, а лестницы приставили к внешнему склону вала.
   Вал по-прежнему хранил молчание, будто  на  нем  и  позади  него  все
вымерло - тишина стояла, как в могиле.
   Но кое-где все же, сколь ни осторожен  был  враг,  перекладины  стали
потрескивать и скрипеть...
   "Ох, и полетят ваши головы!" - подумал Заглоба.
   Володыёвский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгинус сжал рукоять
Сорвиглавца и напряг зрение -  будучи  ближе  всех  к  гребню  вала,  он
намеревался ударить первым.
   Внезапно три пары рук высунулись из мрака и ухватились за гребень,  а
следом, медленно и осторожно, стали подниматься три  мисюрки...  Выше  и
выше...
   "Турки!" - подумал пан Лонгинус.
   В эту минуту оглушительно грянули тысячи мушкетов;  сделалось  светло
как днем. Прежде чем свет померк, пан Лонгинус размахнулся  и  ударил  -
страшен был его удар, воздух так и взвыл под клинком Сорвиглавца.
   Три тела упали в ров, три  головы  в  мисюрках  скатились  к  коленам
литвина.
   Тот же час, хотя на земле стался ад, над паном Лонгинусом  отверзлись
небеса, крылья выросли за спиной, ангельские хоры  запели  в  душе  и  в
груди райское разлилось блаженство - и дрался он, как во  сне,  и  удары
его меча были точно благодарственная молитва.
   И  все  давно  преставившиеся  Подбипятки,  начиная  от   прародителя
Стовейки, возрадовались на небесах, ибо достоин  их  оказался  последний
живущий на земле отпрыск рода Подбипятка герба Сорвиглавец.
   Штурм, в котором со  стороны  неприятеля  главное  участие  принимали
вспомогательные отряды  румелийских  и  силистрийских  турок  и  янычары
ханской гвардии,  отбит  был  жестоко  -  басурманской  крови  пролилось
больше, чем в прошлых сраженьях, что  навлекло  на  голову  Хмельницкого
страшную бурю. Гетман перед приступом поручился, что турок ляхи встретят
с меньшим остервенением и, если их отряды  с  ним  пойдут,  лагерю  быть
взяту. Пришлось ему теперь улещать хана и рассвирепевших мурз и умягчать
их сердца дарами. Хану он преподнес десять тысяч талеров,  а  Тугай-бею,
Кош-аге, Субагази и Калге отсчитал по две тысячи. Тем временем в  лагере
челядь вытаскивала трупы изо рва, и ни единый выстрел с шанцев ей в этом
не препятствовал. Солдатам дан был отдых до самого утра, поскольку  ясно
было, что штурм не возобновится. Все спали крепким сном, кроме хоругвей,
назначенных в караул, и пана Лонгина Подбипятки, который  ночь  напролет
крестом пролежал на мече, благодаря  бога,  дозволившего  ему  исполнить
обет и такую громкую стяжать славу, что имя его в  городе  и  лагере  не
сходило с уст. Назавтра его призвал к себе  князь-воевода  и  хвалил  от
души, а воинство целый день шло толпою поздравить героя да поглядеть  на
три головы, которые челядь принесла  и  положила  перед  его  наметом  и
которые уже почернели на воздухе. Одни восхищались, другие завидовали, а
кое-кто глазам отказывался верить:  до  того  все  три  головы  в  своих
мисюрках со стальными маковками были ровно срезаны - будто ножницами.