- Кабы сыскался доблестный муж, -  молвил  староста,  -  что  рискнет
через вражеский стан прокрасться, вечную б себе славу стяжал при  жизни,
целое войско  спас  и  от  отечества  отвратил  катастрофу.  Хотя  бы  и
ополчение не в целости еще  собралось  -  самая  близость  короля  может
развеять смуту. Но кто пойдет?  Кто  отважится,  когда  Хмельницкий  так
загородил все выходы и дороги, что и  мыши  из  окопов  не  ускользнуть?
Неминучей смертью грозит подобное - это ясно!
   - А для чего нам голова дана? - сказал Заглоба. -  У  меня  уже  одна
мыслишка в уме сверкнула.
   - Какая же? - спросил Собеский.
   - А вот  такая:  мы  ведь  что  ни  день  берем  пленных.  Что,  если
которого-нибудь подкупить? Пусть представится, будто от нас бежал, а сам
- к королю.
   - Надо будет об этом переговорить с князем, - сказал староста.
   Пан Лонгинус во  все  время  этого  разговора  сидел  молча,  глубоко
задумавшись, даже чело его избороздилось морщинами.  И  вдруг,  поднявши
голову, молвил со всегдашней своей кротостью:
   - Я берусь между казаков пробраться.
   Рыцари, услыхав эти его слова, в изумлении повскакали с мест; Заглоба
разинул рот, Володыёвский  быстро-быстро  задвигал  усиками,  Скшетуский
побледнел, а староста красноставский, смяв рукою бархатные свои  одежды,
воскликнул:
   - Ваша милость за это берется?
   - А ты вперед подумал, чем говорить? - спросил Скшетуский.
   - Давно думаю, - отвечал литвин, - не первый день среди рыцарей  идут
разговоры, что надо его величество известить о нашем  положенье.  Я  как
услышу, так и помыслю про себя: дозволь мне всевышний обет  исполнить  -
сейчас бы и отправился, без промедленья. Что я, ничтожный червь,  значу?
Невелика будет потеря, даже если зарубят дорогой.
   - И зарубят, можешь не сомневаться! - вскричал Заглоба. - Слыхал, пан
староста говорил: смерти не миновать!
   - Так и что с того, братушка? -  сказал  пан  Лонгинус.  -  Соизволит
господь, то и проведет в невредимости, а нет - вознаградит на небе.
   - Но сперва тебя схватят, мукам предадут и ужасную  смерть  измыслят.
Нет, ты, однако, рехнулся! - сказал Заглоба.
   - И все ж я пойду, братушка, - кротко ответил Подбипятка.
   - Птице там не пролететь - из лука подстрелят. Они ж нас кругом,  как
барсука в норе, обложили.
   - И все ж я пойду, - повторил литвин. - Всевышний мне позволил  зарок
исполнить - теперь я перед ним в долгу.
   - Нет, вы только на него поглядите! - кричал в отчаянии Заглоба. - Уж
лучше сразу вели себе башку отрубить и из пушки  выпалить  по  казацкому
стану - только одна туда и есть дорога.
   - Дозвольте, окажите милость! - взмолился литвин, складывая руки.
   - Ну, нет! Один не пойдешь, я пойду с тобою, - сказал Скшетуский.
   - И я с вами! - подхватил Володыёвский и по сабле рукою хлопнул.
   - Чтоб вас черти! - вскричал, схватившись за голову, Заглоба. -  Чтоб
вам провалиться с вашим "и я! и я!", с геройством  вашим!  Мало  им  еще
крови, мало пальбы, смертей мало! Не хватает того, что вокруг  творится:
нет, ищут, где бы скорее свернуть шею! Ну и катитесь к дьяволу,  а  меня
оставьте в покое! Чтоб вам всем головы снесли...
   И, вскочив, заметался по шатру как полоумный.
   - Господь меня покарал! - кричал он. - Нет чтобы со степенными людьми
водиться - с ветрогонами, старый дурак, спознался! И поделом мне!
   Еще  несколько  времени  он  бегал  взад-вперед  точно  в  лихорадке,
наконец, остановившись  перед  Скшетуским,  заложил  руки  за  спину  и,
уставясь ему в глаза, засопел грозно.
   - Что я вам худого сделал, зачем толкаете в могилу?
   - Упаси нас бог! - отвечал рыцарь. - С чего ты взял?
   - Что пан Подбипятка такие несуразности говорит, не диво! У него весь
ум в кулаки ушел, а с тех пор, как три наипустейшие турецкие башки снес,
и последнего соображенья лишился...
   - Слухать гадко, - перебил его литвин.
   - И этому я не дивлюсь, - продолжал  Заглоба,  тыча  в  Володыёвского
пальцем. - Он любому казаку за  голенище  вспрыгнет  либо  прицепится  к
шароварам, как репей к собачьему хвосту, и скорей всех нас пролезет куда
угодно. Ладно, на этих двоих не  сошел  святой  дух,  но,  когда  и  ты,
сударь, вместо того чтобы от безумного шага удержать глупцов, только  их
подзуживаешь, заявляя, что сам пойдешь, и всех четверых нас  на  муки  и
верную смерть обречь хочешь, - это уж... последнее дело! Тьфу, черт,  не
ждал я такого от офицера, которого сам князь уважает за степенство.
   - Как это четверых? - удивленно переспросил Скшетуский.  -  Неужто  и
ты, сударь?..
   - Да, да! - вскричал, колотя себя кулаком в грудь,  Заглоба.  -  И  я
тоже. Если который-нибудь один отправится или все трое -  пойду  и  я  с
вами. Да падет моя кровь на ваши головы! В другой раз  буду  глядеть,  с
кем завожу дружбу.
   - Ну и ну! - только и сказал Скшетуский.
   Трое рыцарей бросились обнимать  старого  шляхтича,  но  он,  всерьез
осердясь, сопел и отпихивал их локтями, приговаривая:
   - Отвяжитесь, ну вас к дьяволу! Обойдусь без иудиных поцелуев!
   Вдруг на валах загремели  мушкеты  и  пушки.  Заглоба  прислушался  и
сказал:
   - Вот вам! Идите!
   - Обычная перестрелка, - заметил Скшетуский.
   - Обычная перестрелка! - передразнил его шляхтич. - Подумать  только!
Им еще мало. Войско от этой обычной перестрелки истаяло вполовину, а для
них все детские забавы.
   - Не кручинься, сударь, - сказал Подбипятка.
   - Помолчал бы, литва-ботва! - рявкнул Заглоба.  -  Больше  всех  ведь
повинен. Кто затеял эту безумную авантюру? Глупей, хоть  тресни,  нельзя
было придумать!
   - И все ж таки я пойду, братушка, - отвечал пан Лонгинус.
   - Пойдешь, пойдешь! А я знаю,  почему!  Нечего  героя  строить,  тебя
насквозь видно. Непорочность не терпится сбыть,  вот  и  спешишь  ее  из
крепости унести. Изо всех рыцарей ты наихудший, а  не  наилучший  вовсе,
потаскуха, продающая добродетель! Тьфу! Наказанье господне! Так-то! Не к
королю ты поспешаешь - тебе бы на волю да взбрыкнуть хорошенько, как  на
выгоне жеребцу... Полюбуйтесь: рыцарь  невинностью  торгует!  Омерзение,
как бог свят, чистое омерзенье!