И стал пересчитывать стрельни, одна за одной появляющиеся из проема.
   - Раз, два, три...  Видно,  запас  у  них  немалый...  Четыре,  пять,
шесть... Эка, еще выше прежних... Семь, восемь... Да они нам всех  собак
на майдане перестреляют, стрелки  там,  должно  быть,  exquisitissimi...
<отборные (лат.).> Девять, десять... Каждую как на ладони видно - солнце
прямо на них светит... Одиннадцать...
   Вдруг пан Михал прервал подсчеты.
   - Что это? - спросил он странным голосом.
   - Где?
   - Там, на самой высокой... Человек висит!
   Заглоба  напряг  взор;  действительно,  на   самой   высокой   башне,
освещенное солнцем, висело на  веревке  нагое  тело,  колыхаясь,  словно
гигантский маятник, в лад с движениями машины.
   - Верно, - сказал Заглоба.
   Вдруг Володыёвский побледнел как полотно  и  прерывающимся  от  ужаса
голосом крикнул:
   - Господь всемогущий!.. Это же Подбипятка!
   Шорох пролетел над валами, словно ветер в листве деревьев. У  Заглобы
голова поникла на грудь; закрыв руками глаза, он  тихо  простонал,  едва
шевеля посинелыми устами:
   - Иисусе, Мария! Иисусе, Мария!..
   Шорох мгновенно сменился шумом многих  голосов,  нарастающим  подобно
гулу волны, набегающей с моря. Воины на валах узнали в человеке, висящем
на позорном вервии, своего товарища  по  недоле,  чистого,  безупречного
рыцаря - все узнали пана Лонгинуса Подбипятку, и от ярого гнева у солдат
волосы на голове встали дыбом.
   Заглоба  оторвал  наконец  от  глаз  ладони;  на  него  страшно  было
смотреть: на губах пена, глаза выкачены, лицо посинело.
   - Крови! Крови! - рыкнул он голосом столь ужасным, что стоявших подле
него прохватила дрожь.
   И спрыгнул в ров. За ним бросились все  -  ни  одной  живой  души  не
осталось на валах. Никакая сила, даже приказ самого князя, не  могла  бы
сдержать этот взрыв. Изо  рва  карабкались,  вспрыгивая  друг  другу  на
плечи, хватаясь руками и зубами за край, а  выкарабкавшись,  бежали,  не
разбирая дороги, не глядя, бегут  ли  остальные  следом.  Осадные  башни
задымили, как смолокурни, и сотряслись от грянувших выстрелов, но и  это
никого  не  остановило.  Заглоба  мчался  первым  с  обнаженною  саблей,
страшный, взъяренный, точно ошалелый бугай. Казаки  с  цепами  и  косами
бросились навстречу нападающим: казалось, две стены столкнулись с адским
грохотом. Но могут ли  сытые  цепные  псы  устоять  перед  остервенелыми
голодными волками? На казаков навалились всем скопом, их секли  саблями,
рвали зубами, давили и били - не выдержав лютого натиска, они  смешались
и устремились обратно к проему. Заглоба неистовствовал;  как  львица,  у
которой отобрали львят, он кидался в самую гущу, хрипел, рычал,  крошил,
рубил, убивал, топтал! Пустота делалась вокруг него, а бок о бок с ним -
другой всепожирающий пламень - дрался подобно раненой рыси Володыёвский.
   Стрелков,  укрытых  за  стенами  башен,  вырезали  всех  до  единого,
остальных вытеснили за проем в валу и отогнали. Потом солдаты  поднялись
на белюарду и, сняв пана Лонгина с веревки, бережно спустили на землю.
   Заглоба припал к его телу...
   У Володыёвского сердце рвалось на части, слезы хлынули  из  глаз  при
виде мертвого друга. Нетрудно было определить, какой  смертию  умер  пан
Лонгинус: на всем теле его пестрели следы от уколов железных жал. Только
лица не тронули стрелы - лишь одна оставила длинную царапину  на  виске.
Несколько капель крови засохло на щеке, глаза были закрыты, и на бледном
лице застыла спокойная улыбка - если б не голубоватая эта  бледность  да
сковавший черты холод смерти, могло показаться, пан Лонгинус  безмятежно
спит. Наконец товарищи подняли его и понесли на своих плечах к окопам, а
оттуда в часовню замка.
   К вечеру сколотили  гроб,  хоронили  на  збаражском  кладбище  ночью.
Собралось все духовенство Збаража, не  было  лишь  ксендза  Жабковского,
который, получив во время последнего  штурма  в  крестец  пулю,  боролся
теперь  со  смертью.  Пришел  князь,   передав   командование   старосте
красноставскому,  и  региментарии,  и  коронный  хорунжий,  и   хорунжий
новогрудский, и пан Пшиемский, и Скшетуский, и Володыёвский с  Заглобой,
и товарищество из хоругви, в которой служил покойный. Гроб поставили над
свежевырытою могилой - и началось прощанье.
   Ночь была тихой и звездной; факелы горели ровно,  бросая  отблеск  на
свежеоструганные желтые доски гроба, на фигуру ксендза  и  суровые  лица
стоящих вокруг рыцарей.
   Дымки  из  кадильниц  спокойно  подымались  кверху,   разнося   запах
можжевельника  и  мирры:  тишину  нарушали  лишь  сдерживаемые   рыданья
Заглобы, глубокие вздохи, сотрясающие могучие груди рыцарей,  и  далекий
гром перестрелки.
   Но вот ксендз Муховецкий поднял руку, давая знак, что хочет говорить,
и рыцари затаили дыханье, он же, помолчав еще с минуту, устремил взор  к
звездным высотам и так начал свою речь:
   - "Что за стук в небесные врата  слышу  я  среди  ночи?  -  вопрошает
седовласый ключник Христов, от сладкого сна пробуждаясь.
   - Отвори, святой Петр! Это я, Подбипятка.
   - А какие деяния,  любезный  пан  Подбипятка,  какие  заслуги,  какое
высокое званье дает тебе смелость почтенного привратника  тревожить?  По
какому праву хочешь ты войти в обитель, куда  ни  рождение,  даже  столь
знатное, как твое, ни сенаторское достоинство, ни коронные должности, ни
высокий сан королевский сами по себе еще не открывают доступа?  Куда  не
по  широкому  тракту  в  карете,  запряженной  шестерней,  с   выездными
гайдуками въезжают, а  крутым  тернистым  путем  добродетели  взбираться
должно?
   - Ах! Отвори, святой Петр, отвори  поскорее  -  именно  такой  крутою
стежкой шел соратник наш и верный  товарищ  пан  Подбипятка,  покуда  не
пришел к тебе, истомлен, словно голубь  после  долгого  перелета;  нагой
пришел, аки Лазарь, аки святой Себастьян, пронзенный стрелами  неверных,
пришел, как  бедный  Иов,  как  не  познавшая  мужа  дева,  чистый,  как
смиренный агнец, тихий и терпеливый, не запятнанный никаками грехами,  с
радостию кровь проливший во благо своей земной отчизны.
   Впусти его, святой Петр; ежели не пред ним - пред кем  еще  открывать
врата в нынешние времена всеобщей безнравственности и безбожья?
   Впусти же его, святой ключник! Впусти сего агнца;  пусть  пасется  на
небесных лугах, пусть щиплет траву, ибо голоден из Збаража пришел он..."
   Так начал слово свое ксендз Муховецкий, а  затем  столь  выразительно