обвел взглядом.
   Князь довольно улыбнулся. Была за ним такая слабость: любил  Иеремия,
чтоб восхищались его людьми.
   - О господи! - вскричал каштелян. - Значит, еще не  перевелись  такие
души на свете? Да простит меня бог! Я вас от этого  смелого  предприятия
отговаривать не стану!..
   Заглоба побагровел от  злости,  но  промолчал,  только  засопел,  как
медведь, князь же, поразмыслив, обратился к друзьям с такими словами:
   - Не хотелось бы мне, однако, понапрасну вашу кровь проливать, и всех
четверых разом отпустить я  не  согласен.  Поначалу  пускай  один  идет;
казаки, если его убьют, не преминут тот  же  час  похвалиться,  как  уже
сделали однажды, предав  смерти  моего  слугу,  которого  схватили  подо
Львовом. А тогда, ежели первому не повезет, пойдет второй,  а  затем,  в
случае надобности,  и  третий,  и  четвертый.  Но,  быть  может,  первый
проберется благополучно - зачем  тогда  других  без  нужды  посылать  на
погибель?
   - Ваша светлость... - перебил князя Скшетуский.
   - Такова моя воля и приказ, - твердо сказал Иеремия. - А чтоб не было
промежду вас спору, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.
   - Это я! - воскликнул, просияв, пан Лонгинус.
   - Нынче после штурма, если ночь выдастся темная, - повторил князь.  -
Писем к королю никаких не дам; что видел, сударь, то и расскажешь. А как
знак возьми сей перстень.
   Подбипятка с поклоном принял перстень, а  князь  сжал  голову  рыцаря
обеими  руками,  потом  поцеловал  несколько  раз  в  чело  и  сказал  с
волненьем:
   - Близок ты моему сердцу, словно брат родной...  Да  хранят  тебя  на
пути твоем вседержитель и царица небесная, воин божий! Аминь!
   -  Аминь!  -  повторили  староста  красноставский,  пан  Пшиемский  и
каштелян бельский.
   У князя слезы стояли в глазах, - вот кто истинный был отец  солдатам!
- и прочие прослезились, а у Подбипятки дрожь одушевления  пробежала  по
телу и огонь запылал во всякой жилке; возликовала эта чистая,  смиренная
и геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.
   - В истории записано будет имя твое! - воскликнул каштелян бельский.
   - Non nobis, non nobis, sed nomine Tuo, Domine <Не нам,  не  нам,  но
имени твоему, господи (лат.).>, - промолвил князь.
   Рыцари вышли из шатра.
   - Тьфу, что-то мне глотку схватило и не отпускает, а во  рту  горько,
как от полыни, - сказал Заглоба. - И эти всё палят, разрази их гром!.. -
добавил он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. - Ох, тяжело  жить  на
свете! Что, пан Лонгин, твердо твое решение ехать?.. Да уж теперь ничего
не изменишь! Храни тебя ангелы небесные... Хоть бы мор  какой  передушил
этих хамов!
   - Я должен с вами, судари, проститься, - сказал пан Лонгинус.
   - Это почему? Ты куда? - спросил Заглоба.
   - К ксендзу Муховецкому, братушка, на  исповедь.  Душу  грешную  надо
очистить.
   Сказавши так,  пан  Лонгинус  поспешно  зашагал  к  замку,  а  друзья
повернули к валам. Скшетуский и Володыёвский молчали как убитые, Заглоба
же рта не закрывал ни на минуту:
   - Ком застрял в глотке и ни взад ни вперед. Вот  не  думал,  что  так
жаль  мне  его  будет.  Нет  на  свете  человека  добродетельнее!  Пусть
попробует кто возразить - немедля в  морду  получит.  О  боже,  боже!  Я
думал, каштелян бельский вас удержит, а он только масла в огонь  подлил.
Черт принес еретика этого! "В  истории,  говорит,  будет  записано  твое
имя!" Пускай его имя запишут, да только не на Лонгиновой шкуре.  Чего  б
ему самому не отправиться? Небось у кальвиниста паршивого, как у  них  у
всех, на ногах по шесть пальцев - ему и шагать легче. Нет,  судари  мои,
мир все хуже делается, и не зря, видно, ксендз Жабковский  скорый  конец
света пророчит. Давайте-ка посидим немного у валов да  пойдем  в  замок,
чтобы обществом приятеля нашего хотя бы до вечера насладиться.
   Однако Подбипятка, исповедавшись и причастившись, остаток дня  провел
в молитвах и явился лишь вечером перед началом штурма, который был одним
из самых ужаснейших, потому что казаки ударили  как  раз  в  ту  минуту,
когда войска с орудиями  и  повозками  перебирались  на  свеженасыпанные
валы. Поначалу казалось, ничтожные  польские  силы  не  сдержат  натиска
двухсоттысячной  вражеской  рати.   Защитники   крепости   смешались   с
неприятелем - свой своего не мог отличить  -  и  трижды  так  меж  собой
схватывались.  Хмельницкий  напряг  все  силы,  поскольку   и   хан,   и
собственные полковники объявили ему, что этот штурм  будет  последним  и
впредь они намерены лишь голодом изнурять осажденных.  Но  все  атаки  в
продолжение трех часов были отбиты с  огромным  уроном  для  нападающих:
позднее разнесся слух, будто  в  этой  битве  пало  около  сорока  тысяч
вражеских воинов. И уж доподлинно известно,  что  после  сражения  целая
груда знамен была брошена к ногам князя, - то был в самом деле последний
большой  штурм,  после  которого  еще  труднее  времена  настали,  когда
осаждающие  подкапывались  под  валы,  похищали  повозки,   беспрестанно
стреляли, когда пришли беда и голод.
   Неутомимый Иеремия немедля по окончании штурма повел падающих  с  ног
солдат на вылазку, которая закончилась новым погромом врага,  -  и  лишь
после этого тишина объяла оба лагеря.
   Ночь была теплая, но  пасмурная.  Четыре  черные  фигуры  бесшумно  и
осторожно  подвигались  к  восточной  оконечности  вала.  То  были   пан
Лонгинус, Заглоба, Скшетуский и Володыёвский.
   - Пистолеты хорошенько  укрой,  чтобы  порох  не  отсырел,  -  шептал
Скшетуский. - Две хоругви всю ночь будут стоять наготове.  Выстрелишь  -
примчимся на помощь.
   - Темно, хоть глаз выколи! - пробормотал Заглоба.
   - Оно и лучше, - сказал пан Лонгинус.
   - А ну, тихо! - перебил его Володыёвский. - Я что-то слышу.
   - Ерунда - умирающий какой-нибудь хрипит!..
   - Главное, тебе до дубравы добраться...
   - Господи Иисусе! - вздохнул Заглоба, дрожа как в лихорадке.
   - Через три часа начнет светать.
   - Пора! - сказал пан Лонгинус.
   - Пора, пора! - понизив голос, повторил Скшетуский. - Ступай с богом!
   - С богом! С богом!
   - Прощайте, братья, и простите, ежели перед кем виновен.
   - Ты виновен? О господи! - вскричал Заглоба, бросаясь ему в объятья.