живописал житие пана Лонгина, что всяк осознал  свою  ничтожность  подле
этого тихого гроба, упокоившего  останки  рыцаря,  чистого,  как  слеза,
скромнейшего из скромных, добродетельнейшего из добродетельных. И каждый
бил себя в грудь, и все глубже в печаль погружался, и все яснее понимал,
какой страшный отечеству нанесен удар, сколь невосполнима потеря в рядах
защитников Збаража. А ксендз все более воспарял духом и,  когда  наконец
дошел в своем рассказе до ухода и  мученической  кончины  пана  Лонгина,
совсем позабыл о правилах риторики и непременных цитатах, когда же  стал
прощаться с усопшим от имени  духовенства,  полководцев  и  войска,  сам
расплакался, как Заглоба, и далее продолжал, рыдая:
   - Прощай, брат, прощай, наш товарищ! Не земному владыке, а небесному,
высочайшему нашему  заступнику,  препоручил  ты  стенанья  наши,  голод,
тяготы и невзгоды - у него ты скорее испросишь для нас спасенье, но  сам
никогда уже не вернешься на землю, посему мы  скорбим,  посему  обливаем
твой гроб слезами - ты был нами любим, милый брат наш!
   Вместе с почтенным ксендзом плакали все: и князь, и  региментарии,  и
воинство, а безутешней всех друзья покойного.  Когда  же  ксендз  запел:
"Requiem aeternam dona ei, Domine!" <"Вечный покой даруй ему,  господи!"
(лат.)> - никто уже не мог сдержать  рыданья,  хотя  у  гроба  собрались
люди, свыкшиеся со смертью  за  время  долгого  и  повседневного  с  ней
общенья.
   Уже и веревки просунули под гроб, но Заглобу  никак  нельзя  было  от
него оторвать, точно хоронили его отца или брата. Наконец  Скшетуский  с
Володыёвским его оттащили. Князь, приблизясь, взял горсть земли;  ксендз
начал читать  "Anima  eius"  <"Душа  его"  (лат.).  -  Последние  слова,
произносимые над гробом.>, зашуршали веревки,  и  посыпалась  на  крышку
гроба земля - из рук, из шлемов;  вскоре  над  бренными  останками  пана
Лонгинуса Подбипятки вырос высокий могильный холм, и  луна  озарила  его
бледным печальным светом.


   Трое друзей возвращались из  города  на  майдан,  откуда  беспрерывно
доносились отголоски перестрелки. Шли в молчании - ни одному не хотелось
первое проронить слово; другие же рыцари, напротив, толковали меж  собой
о покойном, согласно воздавая ему хвалу.
   -  По  чести  устроили   похороны,   -   заметил   какой-то   офицер,
поравнявшийся со Скшетуским, - у  самого  пана  писаря  Сераковского  не
лучше были.
   - Он это заслужил, - ответил другой. - Кто  б  еще  взялся  к  королю
пробиться?
   - А я слыхал, - добавил третий, - что среди офицеров Вишневецкого еще
несколько охотников было, да страшный этот пример, верно, теперь у  всех
отбил охоту.
   - Невозможное это дело! Там и змея не проползет.
   - Поистине! Сущее было б безумье!
   Офицеры прошли вперед. Снова  настало  молчание.  Вдруг  Володыёвский
сказал:
   - Слышал, Ян?
   - Слышал. Сегодня мой черед, - ответил Скшетуский.
   - Ян! - серьезно сказал Володыёвский. - Мы с тобой давно  знакомы,  и
ты знаешь, я последний откажусь от рискованного  дела,  но  риск  -  это
риск, а тут - чистейшее самоубийство.
   - И это ты говоришь, Михал?
   - Я, потому что друг тебе.
   - И я тебе друг: дай же слово рыцаря, что не пойдешь третьим, если  я
погибну.
   - О! Даже и не проси! - воскликнул Володыёвский.
   - А, видишь! Как же ты можешь требовать от меня того, чего бы сам  не
сделал? Доверимся воле божьей!
   - Тогда позволь идти вместе с тобою.
   - Князь воспретил, не я. А ты солдат и должен быть послушен приказу.
   Пан Михал умолк, так как в самом деле прежде всего был солдат, только
усиками быстро зашевелил в лунном свете и наконец молвил:
   - Ночь уж очень светла - не ходи нынче.
   - И я б предпочел, чтобы была потемнее, - ответил  Скшетуский,  -  но
промедление невозможно. Погода, как видишь, установилась прочно, а у нас
порох кончается, провизия на исходе. Солдаты уже майдан изрыли копьями -
корешки ищут; у иных десны гниют от пакости, которую они  едят.  Сегодня
же пойду, немедля, я уже и с князем простился.
   - Вижу, ты просто погибели ищешь.
   Скшетуский усмехнулся печально.
   - Побойся бога, Михал. Не так уж мне  моя  жизнь  и  в  радость,  это
верно, но по доброй воле я смерти искать не стану - это грех; да и  речь
идет не о том, чтоб погибнуть, а чтобы из лагеря выйти и до короля дойти
и спасти осажденных.
   Володыёвскому вдруг нестерпимо захотелось  рассказать  Скшетускому  о
Елене, он даже рот было раскрыл,  но  подумал:  "Еще  от  такой  новости
повредится в уме - тем легче его по дороге схватят", - и прикусил  язык,
спросив вместо этого:
   - Как идти собираешься?
   - Я князю сказал, что пойду через пруд, а потом по реке,  пока  табор
далеко позади не оставлю. Князь согласился, что этот  путь  всех  других
вернее.
   - Ничего, вижу, не поделаешь, - вздохнул  Володыёвский.  -  Один  раз
умереть дано, и уж лучше на поле брани, нежели в своей постели.  Помогай
тебе бог! Помогай тебе бог, Ян! Если не приведется встретиться  на  этом
свете, свидимся на том, а я тебя вовек не забуду.
   - Как и я тебя. Воздай тебе господь за  все  доброе!  Слушай,  Михал:
если я погибну, они, возможно, меня не выставят на обозрение,  как  пана
Лонгина, - слишком дорого им это  обошлось,  -  но  какой-нибудь  способ
похвалиться, верно, изыщут: в таком случае пусть  старый  Зацвилиховский
поедет к Хмельницкому за моим телом - не хочется, чтоб  меня  по  ихнему
табору псы таскали.
   - Будь спокоен, - ответил Володыёвский.
   Заглоба, который вначале не вникал в суть разговора,  понял  в  конце
концов, о чем идет речь, но не нашел уже в себе сил  ни  удерживать,  ни
отговаривать друга, только глухо простонал:
   - Вчера тот, сегодня этот... Боже! Боже!..
   - Доверься провидению, - сказал Володыёвский.