авторитет сановников, и вскоре региментарии поняли, что, если  и  впредь
будут упорствовать, войска, начиная от  тяжелой  гусарской  кавалерии  и
кончая последним иноземным солдатом, покинут их и сбегутся  под  знамена
князя Иеремии. То был один из прискорбных, весьма частых по тем временам
примеров неповиновения,  порождаемого  многими  причинами:  бездарностью
военачальников, взаимными их раздорами, паническим  страхом  пред  мощью
Хмельницкого и небывалыми дотоле поражениями,  в  особенности  разгромом
под Пилявцами.
   Так  что  пришлось  региментариям  двинуться  в  Збараж,  где,   хотя
назначены они были самим королем,  им  предстояло  волей-неволей  отдать
власть Вишневецкому: ему и только ему  соглашалось  подчиниться  войско,
только с ним готово было идти в бой и погибнуть. Но пока подлинный  этот
вождь не прибыл в  Збараж,  тревога  среди  воинства  росла,  дисциплина
вконец расшаталась, в сердца закрадывался страх. Уже известно было,  что
Хмельницкий, а с ним хан идут с такой  силищей,  какой  не  видывали  со
времен Тамерлана. Точно зловещие птицы, слетались к лагерю все  новые  и
новые  слухи,  один  страшней  другого,  и   подтачивали   неколебимость
солдатского духа. Росли опасения,  как  бы  внезапная  вспышка  всеобщей
паники, как это было в Пилявцах,  не  рассеяла  последних  отрядов,  еще
преграждавших Хмельницкому путь к  сердцу  Речи  Посполитой.  Полководцы
сами  теряли  голову.  Разноречивые  их   приказания   либо   вовсе   не
выполнялись, либо выполнялись с неохотой. Поистине один лишь Иеремия мог
отвратить беду, нависшую над лагерем, войском и всей страною.
   Заглоба и Володыёвский, прибыв в город  с  хоругвями  Кушеля,  тотчас
подхвачены были водоворотом лагерной жизни: не успели они  появиться  на
майдане,  их  окружили  офицеры  разных  частей  и  наперебой  принялись
выспрашивать,  что  слышно.  При  виде  пленных  татар   любопытствующие
приободрились.  "Пощипали  татарву!  Пленных  привезли!  Послал  господь
викторию!" - повторяли одни. "Татары подходят  -  и  Бурляй  с  ними!  -
кричали другие. - К оружию! На валы!" И понеслась по лагерю  новость,  а
попутно вырастала в размерах одержанная  Кушелем  победа.  Толпа  вокруг
пленников умножалась. "Снести басурманам головы! - раздавались крики.  -
Что еще с ними делать!" Вопросы посыпались,  точно  снежная  заметь,  но
Кушель отвечать на них не пожелал и отправился с реляцией на квартиру  к
каштеляну бельскому. На Володыёвского же и Заглобу между тем  накинулись
знакомые из "русских" хоругвей, а они, как могли, увертывались: обоим не
терпелось поскорей увидеться со Скшетуским.
   Отыскали они его в замке в  обществе  старого  Зацвилиховского,  двух
местных ксендзов-бернардинцев и Лонгинуса Подбипятки. Скшетуский, завидя
друзей, чуть побледнел  и  зажмурил  на  секунду  глаза:  слишком  много
болезненных воспоминаний всколыхнулось в нем при  их  появлении.  Однако
приветствовал приятелей спокойно и даже радостно, спросил, где они были,
и удовлетворился первым более или менее правдоподобным ответом, так как,
считая княжну погибшей, ничего уже не хотел, ничего не ждал от жизни,  и
даже тени подозрения, что долгое их отсутствие могло  хоть  как-то  быть
связано с Еленой, не закралось в его  душу.  И  рыцари  наши  словом  не
обмолвились о цели своего путешествия, как ни  вздыхал  и  ни  ерзал  на
месте пан Лонгинус, то на одного, то  на  другого  устремляя  испытующий
взор, пытаясь прочитать на их лицах слабую хотя бы надежду. Но оба  были
заняты  единственно  Скшетуским.  Пан  Михал  то  и  дело  бросался  его
обнимать: сердце маленького  рыцаря  растаяло,  едва  только  он  увидел
старого верного своего друга, которому столько  привелось  выстрадать  и
перетерпеть, столько потерять, что и жить как бы незачем стало.
   - Вот мы и вместе, - говорил он Скшетускому. -  Со  старыми  друзьями
тебе полегче будет! И война не за горами: подобной, сдается мне, еще  не
бывало, как тут не радоваться солдатской душе! Дал бы бог здоровье - еще
не раз поведешь гусар в битву!
   - Здоровье господь мне возвратил, - ответил Скшетуский,  -  я  и  сам
ничего иного не хочу, кроме как служить отечеству, пока ему нужен.
   Скшетуский и  вправду  совсем  уже  оправился:  молодость  и  могучий
организм победили болезнь. Страдания истерзали его душу, но  не  сломили
тела. Он лишь сильно исхудал  и  пожелтел  -  лоб,  щеки,  нос  казались
вылепленными  из  свечного  воску.  Прежняя  каменная   суровость   черт
сохранилась: их сковало ледяное  спокойствие,  какое  можно  увидеть  на
лицах почивших, да еще больше  серебряных  нитей  вилось  в  черной  его
бороде, а так он, пожалуй, ничем не отличался от всех  остальных,  разве
что, вопреки солдатским обычаям, избегал  многолюдья,  попоек  и  шумных
сборищ, охотнее проводя время с монахами, жадно выслушивая их рассказы о
монастырском бытье и загробной жизни. Однако службу  нес  исправно  и  к
войне и предполагавшейся осаде приготовлялся наравне со всеми.
   И сейчас разговор быстро свернул на этот предмет, потому что ни о чем
другом никто во всем лагере,  в  городе  и  в  замке  не  думал.  Старый
Зацвилиховский стал расспрашивать про татар и про Бурляя, которого  знал
с давних пор.
   - Славный воитель,  -  говорил  он,  -  жаль,  что  против  отечества
поднялся вместе с другими. Мы с ним под Хотином служили, юнец  он  тогда
еще был, но обещал вырасти в достойного мужа.
   - Он ведь сам из  Заднепровья,  и  люди  его  все  оттуда,  -  сказал
Скшетуский, - как же случилось, отец, что они с юга, со стороны Каменца,
подходят?
   - Видно, Хмельницкий умышленно поставил его там на зимние квартиры, -
ответил Зацвилиховский. - Тугай-бей на Днепре оставался, а  великий  сей
мурза с давних пор держит зло на Бурляя. Он у татар, как  никто  другой,
сидит в печенках.
   - А теперь их соратником будет!
   -  Вот-вот!  -  сказал  Зацвилиховский.  -  Такие  времена!   Но   уж
Хмельницкий приглядит, чтоб они не перегрызлись.
   - А когда Хмельницкого сюда ожидают? - спросил Володыёвский.
   - Со дня на день, хотя... кто может знать наверно?  Региментариям  бы
сейчас высылать разъезд за разъездом, так нет же, они и в  ус  не  дуют.
Едва упросил, чтобы Кушеля отправили на юг, а Пигловских  к  Чолганскому
Камню. Сам хотел пойти, да здесь что ни час, то  совет  собирают...  Еще
решились, наконец, послать коронного писаря с дюжиной хоругвей.  Спешить
надо - как бы не сделалось поздно.  Пошли  нам,  господи,  князя  нашего
поскорее, а то ведь позору не оберемся, вторые выйдут Пилявцы.
   - Видал я давеча, когда  майдан  проезжали,  воинов  этих,  -  сказал
Заглоба, - все какие-то недошлые, бравых парней  перечесть  по  пальцам.
Маркитантами им состоять, а не с нами,  больше  жизни  любящими  военную
славу, плечом к плечу сражаться!
   - Чепуху говоришь, сударь! - проворчал старик. - Я  твоей  отваги  не