умаляю, хотя прежде иного был  мненья,  но  все  те  рыцари,  что  здесь
собрались, - наилучшие воины, каких когда-либо Речь Посполитая имела. Их
только возглавить! Вождь нужен! Воевода каменецкий - добрый  рубака,  но
предводитель никчемный, пан Фирлей стар,  а  что  касается  подчашего  -
этот, как и князь Доминик, под Пилявцами показал, чего стоит!  Не  диво,
что их не желают слушать. Солдат с охотою кровь  прольет,  ежели  уверен
будет, что без нужды его не пошлют на смерть. А  сейчас  полководцы  эти
нет чтобы готовиться к осаде - препираются, кто где стоять должен!
   - А провианту довольно? - обеспокоенно спросил Заглоба.
   - И продовольствия меньше, чем надо, а с фуражом  и  совсем  скверно.
Если осада протянется  месяц,  придется  лошадей  стружками  кормить  да
камнями.
   - Еще не поздно об этом позаботиться, - заметил Володыёвский.
   - Поди объясни им. Дай бог, чтобы князь поскорее прибыл, repeto.
   - Не один ты, сударь, по нем вздыхаешь, - вставил пан Лонгинус.
   - Знаю, - ответил старик. - Пройдитесь только по майдану. Все у валов
сидят да глядят  на  Старый  Збараж,  а  иные  в  городе  на  колокольни
взбираются. Случится кому-нибудь крикнуть ни с того ни с сего: "Идет!" -
от радости шалеют. Истомленный путник в пустыне не так  desiderat  aquae
<воды жаждет (лат.).>, как  мы  прибытия  князя.  Только  бы  он  раньше
Хмельницкого успел, боюсь, его задерживают какие-то impedimenta.
   - И мы молимся за скорейший его приезд денно  и  нощно,  -  отозвался
один из бернардинцев.
   Вскоре, однако, мольбам и молитвам всего рыцарства суждено было  быть
услышанными, хотя следующий день принес еще  большие  опасения,  которым
сопутствовали зловещие знаки. Дня восьмого  июля,  в  четверг,  страшная
гроза разразилась над городом и свеженасыпанными лагерными валами. Дождь
лил как из ведра. Часть земляных укреплений размыло. В  Гнезне  и  обоих
прудах поднялась вода. Вечером молния ударила в  знамя  пехотного  полка
бельского каштеляна Фирлея;  несколько  человек  было  убито,  а  древко
знамени раскололось в щепы. Это сочли за дурной omen  <предзнаменование,
знак (лат.).>, явное проявление гнева господня, тем паче что Фирлей  был
кальвинистом. Заглоба предлагал послать к нему депутацию с просьбой  или
даже требованием обратиться в истинную веру, "ибо не может быть  божьего
благословения войску, коего вождь пребывает в  богомерзких  заблуждениях
греховных". Многие  разделяли  это  мненье,  и  лишь  уважение  к  особе
каштеляна и его булаве помешало отправить депутацию. Но это только в еще
большее всех повергло унынье. И гроза бушевала не унимаясь.  Валы,  хоть
они и укреплены  были  лозняком,  кольями  и  камнями,  размыло,  орудия
увязали в мокрой земле. Пришлось подкладывать доски под гаубицы, мортиры
и даже восьмиствольные пушки. В глубоких рвах шумела вода, поднявшись  в
рост человека. Ночь не принесла покоя. Ветер до рассвета гнал  неустанно
по небу гигантские скопища туч,  которые,  клубясь  и  страшно  грохоча,
обрушивали на Збараж все,  какие  ни  имели  в  запасе,  дожди,  молнии,
громы... Только челядь осталась в лагере в  палатках,  товарищество  же,
военачальники, даже региментарии, исключая лишь  каменецкого  каштеляна,
попрятались в городе и замке. Если б Хмельницкий пришел  во  время  этой
бури, лагерь был бы захвачен им без сопротивленья.
   На следующий день немного распогодилось, хотя дождь  еще  накрапывал.
Лишь в шестом часу южный  ветер  разогнал  тучи,  небосвод  над  лагерем
заголубелся,  а  в  стороне  Старого  Збаража  засверкала   великолепная
семицветная радуга, одним концом уходящая за  Старый  Збараж,  а  другим
словно высасывающая влагу из Черного Леса, и  долго  блистала,  играя  и
переливаясь на фоне убегающих туч.
   Тогда бодростию исполнились все сердца. Рыцари возвратились в  лагерь
и  поднялись  на  ослизлые  валы,  чтобы  полюбоваться  радугой.  Тотчас
завязались оживленные разговоры, посыпались  догадки,  что  этот  добрый
знак предвещает, как вдруг Володыёвский, стоявший вместе  со  всеми  над
самым рвом, приставил ладонь к своим рысьим глазам и воскликнул:
   - Войско из-под радуги выходит, войско!
   Все пришло в движение, толпа будто от ветра заколыхалась, и мгновенно
поднялся шум. Слова: "Войско идет!" -  стрелою  пронеслись  над  валами.
Солдаты, теснясь и толкаясь, сбивались в кучи. Гомон то  усиливался,  то
стихал,  ладони  потянулись  к  глазам,  взоры  вперлись  вдаль,  сердца
забились - все, затая дыханье, смотрели в одну сторону,  то  обуреваемые
сомнениями, то окрыляемые надеждой.
   Меж тем под семицветною аркой что-то  замаячило  и  постепенно  стало
приобретать  четкие  очертания,  и  все  лучше   виделось,   все   ближе
подступало, - и вот уже можно было различить знамена, прапорцы, бунчуки!
А там и целый лес значков - зрение никого уже  не  обманывало:  это  шло
войско.
   Тогда изо всех  грудей  вырвался  единый  крик,  оглушительный  вопль
радости и надежды:
   - Иеремия! Иеремия! Иеремия!
   Старые солдаты совершенно потеряли  голову.  Одни  сбежали  с  валов,
перебрались через ров и по  затопленной  равнине,  не  разбирая  дороги,
помчались навстречу приближающимся полкам; другие  кинулись  к  лошадям;
кто смеялся, кто плакал, иные, складывая молитвенно руки  или  простирая
их к небу, кричали: "Идет отец наш! Идет наш вождь и  спаситель!"  Можно
было подумать, победа уже одержана, осада снята и вражье войско разбито.
Меж тем княжеские полки подходили все ближе, уже и значки различить было
можно. Впереди, как обычно, шли легкие  конные  хоругви  княжьих  татар,
казаков и валахов, за ними иноземная пехота Махницкого, далее артиллерия
Вурцеля,  тяжелая  гусарская  кавалерия  и   драгуны.   Солнечные   лучи
переломлялись на их доспехах, на железках торчащих поверх голов копий  -
и шли они, окруженные удивительным этим сияньем, словно в ореоле победы.
Скшетуский, стоявший  на  валу  с  паном  Лонгином,  издали  узнал  свою
хоругвь, которую оставил в Замостье, и пожелтелые  его  щеки  окрасились
легким румянцем. Он вздохнул раз-другой всей грудью, словно сбрасывая  с
себя непомерную тяжесть, и на глазах повеселел. Он понимал, что близятся
дни нечеловеческих испытаний и кровопролитных схваток, а ничто лучше  не
врачует  сердец,  не  загоняет  в  дальние   уголки   души   мучительные
воспоминанья. Полки меж тем подвигались  вперед:  уже  не  более  тысячи
шагов отделяло их от лагеря. И военачальники поспешили на валы поглядеть
на прибытие князя: все три региментария и с ними пан Пшиемский, коронный
хорунжий, староста красноставский, пан Корф и  прочие  офицеры,  как  из
польских хоругвей, так и  из  полков  иноземного  строя.  Они  разделяли
всеобщее ликованье, а более всех радовался Ланцкоронский,  региментарий:
будучи скорее рубакой, нежели  полководцем,  и  воинскую  славу  ценящий
всего превыше, он протянул  булаву  в  ту  сторону,  откуда  приближался