выйти из шатра в сопровождении брата  своего  Нурадина,  султана  Калги,
Тугай-бея и множества мурз, а затем послал за Хмельницким.
   Гетман, хоть и был уже навеселе, явился немедля и, низко кланяясь,  к
челу, подбородку и груди попеременно прикладывая  пальцы,  ждал,  покуда
его спросят.
   Хан долго глядел на замок, сверкавший вдали, как огромный  фонарь,  и
слегка покачивал головою; наконец, пригладив жидкую свою  бороду,  двумя
долгими космами ниспадавшую на кунью шубу, молвил, указывая  пальцем  на
светящиеся окна:
   - Гетман запорожский, что там?
   - Князь  Ярема  пирует,  о  могущественнейший  из  царей!  -  ответил
Хмельницкий.
   Изумился хан.
   - Пирует?..
   - Завтрашние покойники гуляют, - сказал Хмельницкий.
   Вдруг в замке вновь грянули выстрелы, затрубили трубы и  разноголосые
восклицанья достигли ушей достославного хана.
   - Нет бога, кроме бога, - пробормотал он. - Лев в сердце сего гяура.
   И, помолчав, добавил:
   - Я б лучше с ним, нежели с тобой, хотел быть.
   Хмельницкий вздрогнул. Дорогой ценой оплачивал он  татарскую  дружбу,
обойтись без которой не мог, и при  этом  ни  минуты  не  был  уверен  в
страшном своем союзнике. Приди хану в голову какая блажь - и орды против
казачества оборотятся, а это означало  неминучую  всем  им  погибель.  И
другое Хмельницкому было известно: хан хоть и помогал ему  ради  добычи,
ради даров и несчастных ясырей, но, почитая себя законным правителем,  в
душе стыдился, что  поддерживает  мятеж,  поднятый  против  короля,  что
выступает на стороне какого-то "Хмеля" против самого Вишневецкого.
   Казацкий гетман частенько теперь напивался пьян не по давнему  своему
пристрастию, а с отчаянья...
   - Великий государь! - сказал он. - Ярема враг твой. Это  он  отнял  у
татар Заднепровье, он мурз, точно волков, всем на устрашение на деревьях
вешал, он на Крым с огнем и мечом идти замыслил...
   - А вы разве не разоряли улусы? - спросил хан.
   - Я раб твой.
   Синие губы Тугай-бея задрожали, и клыки засверкали: был  у  него  меж
казаков заклятый враг, который некогда  его  чамбул  наголову  разбил  и
самого не скрутил чудом. Имя этого врага  теперь  вертелось  у  него  на
языке; движимый неудержной силой воспоминаний  и  жаждой  мести,  он  не
сумел себя превозмочь и проворчал тихо:
   - Бурляй! Бурляй!
   - Тугай-бей! - тотчас  отозвался  Хмельницкий.  -  Вы  с  Бурляем  по
мудрому приказанию светлейшего хана прошлый год воду на мечи лили.
   Новый залп из замковых орудий прервал дальнейшую беседу.
   Хан, вытянув руку, описал в воздухе круг, обхватывающий город,  замок
и окопы.
   - Завтра это мое будет? - спросил он, обращаясь к Хмельницкому.
   - Завтра они умрут, - ответил Хмельницкий, не сводя глаз с замка.
   И снова принялся бить поклоны и руку то к челу, то к подбородку, то к
груди прикладывать, посчитав, что разговор окончен. Да и хан, запахнувши
кунью шубу, поскольку ночь, хоть и стоял июль,  была  холодная,  молвил,
повернувшись к шатрам:
   - Поздно уже!..
   Тотчас  все,  словно  приведенные  в  движенье,  одною  силой   стали
кланяться, а он неспешно  и  степенно  прошествовал  к  шатру,  повторяя
вполголоса:
   - Нет бога, кроме бога!..
   Хмельницкий тоже пошел к своим, бормоча дорогою:
   - Все тебе отдам: замок, и город, и пленников,  и  добычу,  но  Ярема
мой, а не твой будет, хоть бы мне и животом своим пришлось поплатиться.
   Мало-помалу костры стали меркнуть и гаснуть и шум сотен тысяч голосов
затих; кое-где лишь еще посвистывали сопелки  да  покрикивали  татарские
конепасы, выгонявшие лошадей в ночное, но вскоре и эти звуки  смолкли  и
сон объял несметные полчища татар и казаков.
   Только замок гудел, гремел, салютовал, словно в нем играли свадьбу.
   В лагере все ожидали, что назавтра быть штурму.  И  вправду,  с  утра
зашевелились  сонмища  черни,  казаков,  татар  и  иных  диких   воинов,
следовавших за Хмельницким, и, как черные тучи, наползающие  на  вершину
горы, двинулись к окопам. Солдаты, хотя уже накануне безуспешно пытались
сосчитать огни костров, оцепенели, завидя накатывающееся  море  людское.
Но это был еще не самый штурм, а скорее осмотр поля, шанцев, рвов, валов
и всего польского стана. И,  точно  горбатая  океанская  волна,  гонимая
ветром из  дальней  дали,  что,  раскатившись,  нахлынет,  вздыбится  и,
запенившись, ударит с ревом о берег, а потом вновь отпрянет, так и  рать
эта, ударив то тут, то там, откатывалась и снова наносила  удар,  словно
испытывая, каков будет отпор, словно желая убедиться, что  одним  только
видом своим и числом может сломить дух неприятеля, прежде чем  растопчет
тело.
   Тотчас же заговорили орудия - ядра часто посыпались на лагерь, откуда
вражеским пушкам ответили из мортир и ручного  оружья;  одновременно  на
валы вступила процессия со святыми дарами, чтобы поднять  слабеющий  дух
войска. Впереди ксендз Муховецкий нес  золотой  ковчежец,  держа  его  в
обеих руках пред собою, а порой подымая вверх, - он шел под балдахином в
парчовой ризе, полузакрыв глаза, и аскетическое его лицо было  спокойно.
Рядом,  поддерживая  Муховецкого  под  руки,  шли  два  другие  ксендза:
Яскульский, гусарский капеллан, в  прошлом  преславный  воин,  в  ратной
науке сведущий не меньше любого военачальника, и Жабковский, тоже немало
на своем веку повоевавший,  бернардинец  исполинского  росту,  силой  не
уступавший никому в лагере, кроме пана Лонгина. Балдахин  несли  четверо
шляхтичей, среди которых был и Заглоба, а перед ними девочки  с  нежными
личиками  разбрасывали  цветы;  замыкали  шествие  войсковые   старшины.
Процессия  прошла  по  валам  из  конца  в  конец;  у  солдат  при  виде
светозарной, словно солнце, дароносицы, при виде спокойствия ксендзов  и
одетых в белое девчушек мужали сердца, крепла отвага  и  души  полнились
боевым задором. Ветер разносил бодрящий аромат курящейся  в  кадильницах
мирры; все головы смиренно клонились долу. Муховецкий время  от  времени
поднимал ковчег и, возведя очи к небу, запевал гимн: "Пред  святыней  со
смиреньем".
   Два зычных голоса - Яскульского и Жабковского - немедля подхватывали:
"...упадемте, братья, ниц", - и все  войско  продолжало:  "Новым  сменим