открытием излучения урана положил основу для открытия радия Кюри, утверждал,
что  N-лучи  можно  передавать  по проводу, так  же, как свет  передается по
изогнутой  стеклянной  палочке благодаря  внутреннему отражению.  Один конец
проволоки   около  слабо  светящегося  "детектора"  вызывал   колебание  его
интенсивности, в то время как другой конец проволоки водили по черепу живого
человека.  Если человека  усыпляли  эфиром,  N-лучи  от  его  мозга  сначала
усиливались,  а  потом  слабели, по мере  того, как  он  крепче засыпал.  Он
утверждал,  что  металлы  можно  "анестезировать"  эфиром,  хлороформом  или
спиртом, после чего они переставали испускать и  передавать N-лучи. Биологи,
физиологи,  психологи, химики, ботаники  и  геологи  присоединились  к  этой
веселой компании. Нервные центры позвоночника изучались в связи с болезнями.
или  повреждениями,  по  их  излучению  N-лучей.  "Обнаружилось",  что  лучи
испускались растущими растениями, овощами и даже трупом человека.  Шарпантье
нашел, что слух и обоняние также обострялись под их влиянием, как и  зрение.
Колеблющийся  камертон  испускал  сильные  N-лучи.  В  начале  лета  Блондло
опубликовал  двадцать статей, Шарпантье -- тоже двадцать, и Ж. Беккерель  --
десять, все с описанием новых свойств и источников N-лучей. Около ста статей
о N-лучах были опубликованы в Comptes Rendus  в  первой половине  1904 года.
N-лучи   поляризовали,   намагничивали,   гипнотизировали  и  мучили   всеми
способами, какие можно  было выдумать по аналогии со  светом, но все явления
были способны  наблюдать  только французы.  Ученые  во  всех  других странах
держали   себя   открыто   скептически   и   смеялись   над  фантастическими
измышлениями.  Но   Французская  Академия  увенчала  работу  Блондло   своим
признанием, присудив ему премию Лаланда в 20 000 франков и золотую медаль --
"За открытие N-лучей".
     В то лето мы жили  в  Бег-Мей,  в Бретани, и я потерял связь с научными
фокусами в Нанси, но в сентябре я  поехал в Кембридж на  собрание Британской
Ассоциации Наук.  После  сессии  некоторые  из нас  собрались для обсуждения
вопроса:  что  же делать с  N-лучами. Из нашей группы  особенно  яростно был
настроен  профессор  Рубенс из  Берлина, с которым я  был тесно  связан, еще
будучи студентом.  Он особенно  возмущался,  так  как  кайзер  приказал  ему
приехать в Потсдам и продемонстрировать лучи. Потратив попусту две недели на
попытки воспроизвести  опыты французов, он  был  очень смущен необходимостью
признаться  кайзеру  в  своих  неудачах.  Он  повернулся  ко  мне и  сказал:
"Профессор  Вуд, а не могли бы  вы  теперь поехать  в Нанси  и проверить  их
эксперименты?" -- "Да, да", --  поддержали  его  все  англичане, --  "это --
идея! Поезжайте!" Я  предложил, чтобы поехал сам Рубенс, как главная жертва,
но он сказал, что Блондло крайне любезно ответил на все его  письма, сообщив
все малейшие детали своей работы, и что будет очень неудобно, если он поедет
разоблачать его.  "Кроме  этого,  -- добавил  он,  --  вы ведь американец, а
американцы умеют делать все..."
     Итак, прежде чем присоединиться к своей семье в Париже, я посетил Нанси
и встретился  с  Блондло,  по  его приглашению,  в  его  лаборатории  ранним
вечером.  Он  не  говорил  по-английски,  и  я  избрал  средством  разговора
немецкий, чтобы он чувствовал себя  свободно и  мог говорить конфиденциально
со  своим   ассистентом,  который,  невидимому,  был   главным   ассистентом
лаборатории.
     Сперва  он  показал  мне  лист картона,  на  котором.  было  нарисовано
светящейся краской несколько кругов. Он пригасил газовое освещение и  просил
меня обратить внимание на  увеличение интенсивности их свечения, после того,
как на  них направили N-лучи. Я  сказал, что ничего  не замечаю. Он ответил,
что  мои глаза  недостаточно  чувствительны,  и это ничего не доказывает.  Я
спросил его,  можно ли  мне  ставить и убирать  на  пути лучей  непрозрачный
свинцовый экран,  в  то  время как  он  наблюдает  флуктуации на экране.  Он
ошибался почти  на  100 процентов, и  говорил,  что  интенсивность меняется,
когда  я ничего не двигал, и это уже доказывало кое-что, но я держал язык за
зубами.
     Затем он показал мне слабо  освещенные часы  на стене и пытался убедить
меня, что он может  различить их  стрелки, если держит  над  глазами большой
плоский напильник. Я  спросил его,  можно  ли мне подержать напильник у него
над  глазами, так как я заметил на его  столе  плоскую деревянную линейку, и
вспомнил, что дерево было как раз одним из немногих веществ, которые никогда
не излучали  N-лучи. Он согласился. Я нащупал в темноте  линейку и держал ее
перед  его лицом. О, да -- он прекрасно видел стрелки. Это тоже кое-что  мне
доказало.
     Но решительная и главная проверка была еще впереди. В сопровождении его
ассистента, который  уже  бросал на  меня  довольно  враждебные  взгляды, мы
прошли  в  комнату, где стоял спектроскоп с  алюминиевой призмой и  линзами.
Вместо  окуляра, этот прибор имел вертикальную нить,  окрашенную  светящейся
краской,   которую   можно   было  передвигать  вдоль   той   области,   где
предполагалось наличие спектра  N-лучей, поворачивая  круг с градуировкой по
краю. Этот круг вращал горизонтальный винт с подвижной  гайкой, на которой и
была установлена нить.
     Блондло   сел   перед   прибором  и   стал   медленно   вращать   круг.
Предполагалось,  что  нить,  пересекая   невидимые  линии  спектра  N-лучей,
начинает ярче светиться. Он называл мне  деления шкалы для ряда линий, читая
их  при свете слабого фотографического  красного фонаря.  Этот  опыт убеждал
некоторых скеп-тических посетителей, так как он повторял свои измерения в их
присутствии и всегда получал те же числа. Он утверждал, что смещение нити на
0,1 мм было уже достаточно, чтобы ее яркость изменилась. Когда я сказал, что
это  невероятно,  так как щель спектроскопа имела ширину  2  миллиметра,  он
ответил,  что  это --  одно из необъяснимых свойств N-лучей.  Я попросил его
повторить измерение, потянулся в темноте и снял  со спектроскопа алюминиевую
призму.  Он  стал  кружить круг,  отсчитывая опять  те  же числа. Прежде чем
включили свет, я поставил призму на место. Блондло сказал своему ассистенту,
что его глаза устали. Ассистент  стал уже  вполне очевидно подозрительным  и
просил  Блондло дать ему  самому  повторить опыт  для  меня. Прежде,  чем он
потушил свет, я заметил, что  он очень точно поставил призму на ее маленькую
подставку,  углами как раз  на  краю металлического  диска. Как  только свет
погас, я двинулся по направлению к прибору, сделав шаг с некоторым шумом  --
но ничего  не  тронул.  Ассистент начал вращать круг, и вдруг сказал Блондло
быстро  по-французски:  "Я  ничего  не  вижу.  Спектра  нет.  Я  думаю,  что
американец  что-нибудь  сдвинул"  --  после  чего  сразу  же  зажег  свет  и
внимательно  осмотрел призму. Он уставился на меня, но  я не  выдавал  своих
мыслей. Этим сеанс окончился, и я сел в вечерний поезд и отправился в Париж.
     На следующее утро я послал письмо в Nature. Журнал подробно изложил мои
наблюдения,  опустив, однако, сообщение о двух  инцидентах в конце  вечера и
обозначив лабораторию просто как ту, где было выполнено большинство опытов с
N-лучами. La  Revue Scientifique, французский полупопулярный научный журнал,
опубликовал перевод  моего письма  и  начал анкету, прося французских ученых