навязанный ему Александром, уже от самого Бородина не переставал, щеголяя
патриотическими фразами, указывать на недопустимость сдачи Москвы. От
Ермолова, неискреннего, двуличного, всегда с камнем за пазухой, никогда не
симпатизировавшего фельдмаршалу, трудно было ждать большой поддержки.

Коновницын, Дохтуров в этом случае были на стороне Беннигсена. Барклай мог
бы быть поддержкой, но в эти дни Барклай был полон горечи и обиды. Он
только своей жене писал искренне в эти дни, после отставки, и с поля
Бородинской битвы и после сдачи Москвы. Но, к его негодованию, кто-то
перехватывал его письма. "Я не понимаю, что это значит, что тебе не отдали
письма, которое я т.ебе написал вечером после сражения 26-го (т. е.
Бородина) и отправил с тем же фельдъегерем, который вез письмо Кутузова к
его жене. Я не понимаю, как можно задерживать семейные письма. Это
гнусности, которые следует прибавить ко многим другим, какие делаются". В
письмах к жене Барклай утверждает, что только он спас армию до Бородина,
что в тот момент, когда его сменили, он стоял на выгоднейшей позиции и
готов был сразиться с наступавшими французами. Последующие письма к жене
(дошедшие и до потомства) он посылал через английского комиссара, бывшего
при Кутузове, и поэтому уж не стеснялся. "Единственная милость, которую я
умоляю оказать мне, - это быть избавленным от пребывания здесь (в армии. -
Е. Т.) все равно каким способом..."[4] "...Если не постараются загладить
вину - и большую вину - по отношению ко мне, - я решил более не рисковать
быть убитым, чтобы за это только навлекать на себя унижения"[5].

Вошли в деревню Фили. В четвертом часу дня 13 сентября 1812 г. в избе
крестьянина деревни Фили Севастьянова Кутузов приказал командующим крупными
частями генералам собраться на совещание. Прибыли Беннигсен, Барклай де
Толли, Платов, Дохтуров, Уваров, Раевский, Остерман, Коновницын, Ермолов,
Толь и Ланской. Милорадовича не было: он неотлучно был при арьергарде,
наблюдавшем за наседающими французами. Кутузов предложил на обсуждение
вопрос: принять ли новое сражение, или отступить за Москву, оставя город
Наполеону? Тут же он высказал и свою скрываемую до сих пор мысль: "Доколе
будет существовать армия и находиться в состоянии противиться неприятелю,
до тех пор сохраним надежду благополучно довершить войну, но когда
уничтожится армия, погибнут Москва и Россия". Бенннгсен высказался за
битву, Барклай - за отступление. Дохтуров, Уваров, Коновницын поддержали
Беннигсена. Ермолов тоже поддержал его с ничего не значащими чисто
словесными оговорками. Протокола не велось, и не ясно, как в точности
высказывались Платов, Раевский, Остерман и Ланской. Совет продолжался всего
час с небольшим. Фельдмаршал, по-видимому, довольно неожиданно для
присутствующих вдруг оборвал заседание, поднявшись с места, и заявил, что
приказывает отступать.

У нас есть еще одно показание о совете в Филях, оно идет кружным путем - из
Англии. В Англии с напряженнейшим интересом ждали более точных известий о
Бородине. Одним из самых обстоятельных и первых пришедших в Англию отчетов
было письмо, полученное графом С. Р. Воронцовым, сын которого участвовал и
был ранен в битве. "Бородинский день не был решительным ни для той, ни для
другой армии. Потери должны быть одинаковы с обеих сторон. И потеря русской
армии чувствительна вследствие количества офицеров, выбывших из строя, что
необходимо влечет за собою дезорганизацию полков". Из этого письма мы
узнаем некоторые детали о военном совете в Филях. Там говорится, что
Остерман спросил Беннигсена, ручается ли он за успех в случае новой битвы
под Москвой, на что Беннигсен ответил, что, не будучи сумасшедшим, нельзя
на такой вопрос ответить утвердительно[6]. Па этом совете Кутузов между
прочим сказал: "Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как
на провидение, ибо это спасет армию. Наполеон - как бурный поток, который
мы еще не можем остановить. Москва будет губкой, которая его всосет" [7].
Но когда фельдмаршал закончил совещание, встав и объявив: "Я приказываю
отступление властью, данной мне государем и отечеством", - и вышел вон из
избы, он был подавлен тем, что только что сделал, - это было ясно всем,
наблюдавшим его.

В остальные часы этого дня, после совещания, Кутузов ни с кем не говорил.
Вернувшись вечером к себе в избу на ночлег, Кутузов не спал. Несколько раз
за эту ночь слышали, что он плачет. Не только в тот момент у него не было
никакой настоящей поддержки в ближайшем окружении (солидарность с ним
Барклая была отрицательным, а не положительным условием в этом отношении),
но уже по поведению Ермолова, который за несколько часов до совета был за
отступление, а потом переметнулся на сторону Беннигсена, фельдмаршал
понимал, конечно, что попал в то положение зачумленного, в котором был
Барклай до Царева-Займища. Зная людей, Кутузов едва ли и рассчитывал на то,
что кто-нибудь его поддержит перед тем главным и самым сильным из его
врагов, который находился в петербургском Зимнем дворце. Но никто даже из
не любивших его не приписывал его потрясенного состояния в этот момент
мотивам личной боязни или личного стыда; все его дальнейшее поведение
показало, что он делал дальше то, что считал нужным, действовал гораздо
самостоятельнее, чем когда-либо в жизни, и меньше всего боялся раздражать
царя. Окружающие объясняли его ночные слезы болью за Москву и страхом за
Россию, потому что на одно его высказывание, что потеря Москвы не есть еще
потеря России, его свита вспоминала несколько его прежних утверждений, что
гибель Москвы равносильна гибели России. "По моему мнению, с потерей Москвы
соединена потеря России" - все знали эти слова Кутузова, написанные им 30
августа в письме к Ростопчину еще из Гжатска. Было о чем подумать в эту
бессонную ночь.

Уже в сумерках 13 сентября армии стало известно о решении фельдмаршала; об
этом ей сообщили генералы, бывшие в Филях на совещании. "Уныние было
повсеместное", - пишет очевидец. Рядовое офицерство и солдаты были совсем
сбиты с толку всеми этими категорическими заявлениями главнокомандующего о
том, что Москва ни за что не будет сдана, и внезапным результатом военного
совета в Филях. "Я помню, когда адъютант мой Линдель привез приказ о сдаче
Москвы, все умы пришли в волнение: большая часть плакала, многие срывали с
себя мундиры и не хотели служить после поносного отступления, или лучше,
уступления Москвы. Мой генерал Бороздин решительно почел приказ сей
изменническим и не трогался с места до тех пор, пока не приехал на смену
его генерал Дохтуров.

С рассветом мы были уже в Москве. Жители ее, не зная еще вполне своего
бедствия, встречали нас как избавителей, но, узнавши, хлынули за нами целою