что  ему  нужно  поговорить с госпожой Павлиной, и получил ответ, что ее нет
дома.  Тогда  он спросил об Арсиное, дочери Керавна, которую приютила у себя
вдова.
     Старый слуга покачал головой и сказал:
     - Госпожа   велела   разыскать   ее.  Девушка  вчера  вечером  исчезла.
Неблагодарное создание! Уж несколько раз она пыталась уйти.
     Художник засмеялся, потрепал домоправителя по плечу и вскричал:
     - Уж я-то найду ее!
     С этими словами он бросился на улицу и поспешил к своим родителям.
     В  доме  Павлины Арсиноя видела много хорошего, но вместе с тем прожила
в нем много дурных часов.
     Она  давно  была  убеждена,  что  ее  милого  уже  нет на свете. Понтий
сообщил  ей,  что Поллукс исчез, а ее благодетельница обыкновенно говорила о
нем, как об умершем.
     Бедная  девушка  пролила  много  слез.  Когда  она  уже была не в силах
преодолеть  страстное  желание  говорить  о нем с кем-нибудь, кто любил его,
она  попросила Павлину позволить ей навестить его мать или пригласить Дориду
к  себе.  Но  вдова  приказала ей выбросить из головы всякую мысль о ваятеле
идолов и о его родных и говорила с презрением о жене привратника.
     Как  раз  в  это  время  Селена оставила город, и теперь тоска одинокой
девушки по старым друзьям дошла до высшей степени.
     Однажды  она  последовала  влечению  своего  сердца  и проскользнула на
улицу,  чтобы  идти  к  Дориде,  но  привратник,  которому Павлина приказала
никогда  не  выпускать  Арсиною за ворота без ее особого позволения, заметил
ее  и  отвел обратно к названной матери. Так же он поступил и при нескольких
других сделанных девушкою попытках к бегству.
     Не  только  страстное желание поговорить о Поллуксе, но и разные другие
причины делали для Арсинои пребывание в своем новом убежище невыносимым.
     Она  чувствовала себя узницей, да такой она и была в самом деле, потому
что  при  каждой ее попытке к бегству свобода ее подвергалась все большему и
большему ограничению.
     Она   скоро  разучилась  терпеливо  повиноваться  всему,  чего  от  нее
требовали,   и  часто  сопротивлялась  названной  матери,  прибегая  даже  к
запальчивым  словам,  слезам  и проклятиям. Но эти неприятные сцены, которые
всегда  оканчивались  уверением  Павлины,  будто  она  прощает ее, постоянно
имели  своим  последствием длинные перерывы между прогулками и разные мелкие
огорчения.
     Арсиноя  начала  ненавидеть  свою  благодетельницу  и все исходившее от
нее.  Часы  учения  и  молитвы, от которых девушка не могла уклониться, тоже
сделались  для  нее  часами  настоящей  пытки.  Скоро  она  начала смешивать
учение,  к  которому  предполагалось ее склонить, с тем толкованием, которое
навязывала ей Павлина, и упрямо закрывала для него свое сердце.
     Епископ  Евмен,  избранный  весной патриархом александрийских христиан,
чаще  обыкновенного  посещал ее летом, в то время когда Павлина жила в своем
загородном  доме.  Последняя  думала,  что  может  и должна обойтись без его
помощи  и  одна  довести  свое  дело  до  конца;  однако же достойный старец
выражал   участие   бедной   девушке,   находившейся  под  таким  неискусным
руководством.  Он старался успокоить ее, показать ей во всей красоте цель, к
которой желала привести ее Павлина.
     После  таких  разговоров  с  ним  Арсиноя смягчалась и чувствовала себя
расположенною  веровать,  любить  бога и Христа. Но как только Павлина звала
ее  в комнату для учения и преподавала ей те же вещи, но на свой лад, сердце
девушки  сжималось,  и  когда ей приходилось молиться, то, возведя руки, она
назло ей молилась в душе только эллинским богам.
     Иногда  Павлину  посещали языческие женщины в богатых нарядах, и вид их
всегда  напоминал  Арсиное  о  прежних днях. Как ни бедна была она тогда, но
все  же  имела  какую-нибудь  голубую  или красную ленту, чтобы вплести ее в
волосы или обшить ею края пеплума.
     Теперь  она могла носить только белые одежды, и даже какие-нибудь самые
бедные  яркие  безделушки  для  украшения  волос  или  платья были ей строго
запрещены.  "Подобная  суетная  дрянь,  -  говорила  обыкновенно  Павлина, -
хороша  только  для  язычников;  Господь  смотрит  не  на  наружность,  а на
сердце".
     Увы,  бедное  сердце  несчастной  девушки  не  могло обращать радостные
взоры  к  небесному  отцу;  внутри  его  бушевали ненависть, тоска, горесть,
нетерпение, богохульство.
     Эта  юная  душа  была создана для радости и любви, но у нее была только
грусть. И Арсиноя не переставала тосковать по радости счастья.
     Когда  наступил  ноябрь  и  ее  новая  попытка  бежать  при  переезде в
городской  дом  не  удалась,  Павлина  наказала  ее  тем,  что две недели не
говорила с нею и запретила говорить с нею и рабыням.
     В  эти недели разговорчивая дочь Греции была близка к полному отчаянию;
мало  того,  ей  всерьез  пришла  в голову мысль: взбежать на крышу и оттуда
броситься  на  двор.  Но Арсиноя слишком любила жизнь, чтобы осуществить это
ужасное  намерение.  Первого  декабря  Павлина  снова  заговорила с нею. Как
всегда,  в  длинной  ласковой  речи  она  простила  ей  ее неблагодарность и
сказала,  сколько  часов она провела в молитве об исправлении и просветлении
ее души.
     Павлина  говорила  правду, но только наполовину, потому что она никогда
не  чувствовала  истинной  любви  к  Арсиное  и уже давно смотрела на все ее
действия  и  движения  с  антипатией,  но ей нужно было ее обращение на путь
истинный,  так  как  посредством  этого  обращения исполнилось бы желание ее
сердца.
     Не  ради  строптивой  девушки,  а ради вечного блаженства своей умершей
дочери  она молилась о просветлении Арсинои и была неутомима в своих усилиях
открыть ее зачерствевшее сердце для веры.
     В  день, предшествовавший тому утру, когда Поллукс наконец постучался в
дверь  к  христианке,  солнце  блестело  особенно  ярко  и Павлина позволила
Арсиное выехать с нею.
     В  доме одного христианского семейства, жившего на берегу Мареотийского
озера,  они  пробыли  долго,  и  случилось так, что им пришлось возвращаться
домой вечером.
     Арсиноя   уже  давно  научилась,  как  бы  смотря  в  землю,  незаметно
выглядывать  из экипажа и видеть все вокруг. Когда колесница повернула на их
улицу,  она  заметила вдали какого-то высокого мужчину, который показался ей
похожим на ее так долго оплакиваемого Поллукса.
     Тяжело  дыша,  она приковала к нему глаза и была принуждена сделать над
собою  усилие,  чтобы  не вскрикнуть громко, потому что он, а не кто другой,
шел  медленно  по  улице.  Она не могла ошибиться, так как его ярко освещали
факелы двух рабов, которые шли впереди каких-то носилок.