принято  в  Александрии  с торжеством, и граждане снова воспользовались этим
благоприятным   случаем   для   того,   чтобы   устраивать   празднество  за
празднеством.
     Титиан  позаботился  о  выполнении обычного в таких случаях милостивого
манифеста,  и  таким образом, между прочим, отворилась и канопская тюрьма, и
скульптор Поллукс был выпущен на свободу.
     Несчастный  художник побледнел в заключении, но не исхудал и не лишился
физических  сил;  зато  бодрость его души, его жизнерадостность, его веселое
стремление к творчеству - все это было сломлено.
     Когда  он в разорванном и грязном хитоне шел из Канопа в Александрию, в
его  чертах  не  выражалось  ни живой благодарности за неожиданно подаренную
ему свободу, ни радости от надежды скоро снова увидать своих и Арсиною.
     В  городе он безучастно и бессознательно шагал из одной улицы в другую,
но  он  хорошо  знал  свою родину, и его ноги нашли надлежащую дорогу к дому
сестры.
     Как  обрадовалась  Диотима, какие радостные крики подняли дети, с каким
нетерпением  каждый  вызывался  проводить  его  к старикам! Как высоко перед
новым   домиком   Эвфориона   прыгали   грации,   кинувшись   с   ласками  к
возвратившемуся Поллуксу!
     А  бедная  Дорида  чуть не лишилась чувств от радостного испуга; ее муж
должен  был  подхватить  ее  на  свои  длинные  руки,  когда исчезнувший, но
вернувшийся  милый  сын  вдруг  очутился перед нею и спокойно сказал: "Вот и
я!"  И  с какою нежностью старуха прижимала к своему сердцу и целовала потом
доброго, нехорошего, наконец возвратившегося беглеца.
     Певец  тоже  высказал  свою  радость  и  в стихах и в прозе и достал из
сундука  самый  красивый  из  своих  театральных  хитонов, чтобы заменить им
изорванный хитон своего сына.
     Сильная   буря   проклятий   вырывалась   из  его  губ,  когда  Поллукс
рассказывал о своих приключениях.
     Художнику  было  трудно  довести свой рассказ до конца, потому что отец
прерывал  его  на  каждом  слове,  а мать беспрестанно заставляла его есть и
пить даже и тогда, когда он уже был сыт по горло.
     После  его  многократных  уверений,  что  он  уже  не  в состоянии есть
больше,  старуха все-таки поставила два новых горшка на огонь, говоря, что в
тюрьме  он, разумеется, изголодался, и если теперь он и насытился так скоро,
то, может быть, вслед за тем настоящий аппетит тем сильнее даст себя знать.
     Вечером  Эвфорион  сам повел Поллукса в баню и по возвращении оттуда не
отходил от него.
     Сознание,  что  сын  находится  возле  него,  доставляло  ему  какое-то
физически приятное ощущение.
     Певец   обыкновенно   не   был  любопытен,  но  сегодня  не  переставал
расспрашивать, пока мать не повела сына к приготовленной для него постели.
     Когда  художник  лег,  старуха  еще раз вошла в его комнату, поцеловала
его в лоб и сказала:
     - Сегодня  ты  еще  много  думаешь об этой ужасной тюрьме; но завтра ты
снова будешь прежним Поллуксом? Не правда ли?
     - Оставь   меня,   мама,   мне   уже  и  так  лучше,  -  отвечал  он  с
благодарностью.  -  Такая постель клонит ко сну, как усыпляющий напиток; вот
жесткое дерево в тюрьме - это нечто совсем другое.
     - Ты ничего не спросил о своей Арсиное, - заметила Дорида.
     - Что мне до нее? Теперь дай мне спать.
     На  следующее  утро  Поллукс  был  таким  же,  как в прошлый вечер, и в
течение нескольких дней он оставался неизменно в этом же состоянии духа.
     Он  ходил опустив голову, говорил только тогда, когда его спрашивали, и
каждый  раз,  когда  Дорида  или Эвфорион пробовали заговорить о будущем, он
спрашивал: "Я вам в тягость?" - или же просил не приставать к нему.
     Но  он  был  ласков, брал детей сестры на руки, играл с грациями и ел с
большим  аппетитом.  Время  от времени он спрашивал даже об Арсиное. Однажды
он  позволил проводить себя к ее жилищу, но не постучался в дверь Павлины и,
по-видимому, испугался ее великолепного дома.
     После  того  как  он  целую неделю провел в бездействии, причем был так
вял  и  выказывал  такое отвращение к работе, что это стало сильно тревожить
сердце матери, его брат Тевкр набрел на счастливую мысль.
     Молодой  резчик  по  камню  обыкновенно  был редким гостем в доме своих
родителей,  но  со  времени возвращения бедного Поллукса он навещал их почти
ежедневно.
     Время  его  учения  прошло,  и  ему,  по-видимому, предстояло сделаться
великим  мастером  в  своем  искусстве.  Однако  же  талант  брата он ставил
гораздо  выше  своего  собственного  и  придумал  средство  пробудить  в нем
уснувшее влечение к творчеству.
     - Поллукс,  -  сказал  Тевкр  матери,  -  обыкновенно сидит вон у этого
стола.  Сегодня вечером я принесу глыбу глины и хороший кусок воска. Все это
ты  поставишь на стол и положишь возле него инструменты. Когда он увидит все
это,  то,  может  быть,  ему  придет охота работать. Если он решится слепить
хоть  какую-нибудь  куколку  для  детей,  то снова попадет в свою колею и от
малого перейдет к большому.
     Тевкр  принес  обещанные  вещи.  Дорида  поставила их на стол, положила
возле  инструменты  и  на  другое утро с сильно бьющимся сердцем дожидалась,
что будет делать сын.
     Он,  как  всегда со времени возвращения домой, проснулся поздно и долго
сидел  перед  суповой  чашкой,  которую  принесла мать ему на завтрак. Потом
побрел  к  столу, остановился перед ним, взял в руку кусочек глины; помяв ее
между  пальцами,  он  сделал из нее несколько шариков и валиков, поднес один
из  них  к  глазам,  чтобы  поближе посмотреть на него, затем, бросив его на
пол, оперся обеими руками на стол и сказал, наклонившись к матери:
     - Вы  хотите,  чтобы  я  опять  работал; но я не могу, у меня ничего не
выходит.
     У старухи выступили слезы на глазах, но она ничего не возразила.
     Вечером Поллукс попросил ее унести все инструменты.
     Она  сделала  это, когда он пошел спать, и, когда она осветила каморку,
в  которой  складывали  посуду  с  разным  хламом, взгляд ее упал на начатую
восковую модель, последнюю работу ее несчастного сына.
     Тогда ей пришла в голову новая мысль.
     Она  позвала  Эвфориона,  велела  ему выбросить глину на двор, а модель
поставить на стол возле воска.
     Сама  она  положила на стол те самые инструменты, которыми он работал в
день  их  изгнания  из  Лохиадского дворца, возле прекрасно начатой модели и
попросила  своего  мужа  уйти  с нею рано утром из дому и не возвращаться до
полудня.
     - Вот  посмотри,  -  сказала  она,  - когда он будет стоять перед своим