он еще или пропал где-то в бесконечных войнах и королевских раздорах.
   Роксолана сидела в продолжение всего приема на троне Османов рядом  с
Сулейманом молча, с сухими глазами, сановно улыбалась пану Яну,  который
довольно топорщил кошачьи свои  усы,  а  в  душе  у  нее  звучали  такие
рыдания, что от них мог бы содрогнуться весь свет. Но в Топкапы  никогда
не слышат рыданий. Топкапы  велики.  Здесь  не  слышат  ни  рыданий,  ни
детского плача, ни вздохов. Здесь говорит лишь ненависть да звери  ревут
в подземельях, и надо всем - власть незримая, безымянная, тайная, именно
поэтому и беспредельная, ибо тайное не может иметь ограничений.
   Теперь Роксолана знала: нет ничего выше власти, и мстить  она  должна
этому жестокому миру только властью.
   Послала Гасана вдогонку польскому  послу,  чтобы  передал  деньги  на
восстановление рогатинских церквей. Чтобы их отстроили  еще  краше,  чем
они были, с иконами и книгами, с оборонными стенами и башнями,  и  чтобы
за этим было прослежено со всей тщательностью, - она ведь и сама еще  не
раз пошлет гонцов проследить за строительством, - но имени  ее  называть
не надо и вспоминать о дарах не следует, ибо перед богом все безымянны и
грешны.
   Когда уже отослала Гасана с  мешками,  полными  золота,  вспомнила  в
горьких слезах своего несчастного отца, вспомнила и  его  давние  стихи,
которые он часто декламировал, поскольку цеплялась за  его  удивительную
память всякая всячина, над которой они с мамусей часто  подтрунивали,  -
ведь  у  них  были  в  запасе  тысячи  своих  песен  и  припевок,  таких
изумительно  мелодичных  в  сравнении  с  корявыми   словесами   батюшки
Лисовского. А теперь, возвращаясь мыслями в  прошлое,  которого  уже  не
вернешь, шептала те неуклюжие отцовские вирши, и заливалась  слезами,  и
сожалела, что не может вложить в суму с золотом еще и эти золотые слова:
"Мужайся, многоплеменный росскiй народъ, да Христос  начало  крепости  в
тебе буде".
   Может, надо было сделать еще что-то. Для Рогатина и для родной земли.
Но что? Разве она знала? А у кого спросить? И как?
   Когда Гасан вернулся и доложил султанше, что  все  сделано,  как  она
велела, он не увидел на  ее  лице  никаких  следов  горечи  и  отчаянья,
бушевавших в душе Роксоланы. Несчастье  научило  ее  скрывать  тягчайшие
свои боли, страдания закалили душу.
   Дала поручение Гасану найти  на  Бедестане  старого  купца  по  имени
Синам-ага и поставить перед нею. Сама еще не знала, что с  ним  сделает,
хотела видеть и нетерпеливо спрашивала  у  Гасана,  где  тот  купец,  но
Синам-аги не было в Бедестане, не было и в Стамбуле,  говорили,  что  он
сопровождает из Кафы новый товар. Товар?  Что  за  товар?  Людей?  Живых
людей на продажу!
   Наконец купца привели. Оторвали от товара еще на пристани  в  Золотом
Роге. Привели как был. Грязного и обшарпанного. Наверное,  обшарпан  был
бурями черноморскими, - море всегда неласково к людоловам. Синам-ага  не
смел поднять глаза на султаншу. Упал на  колени.  Ползал  по  ковру.  Ел
ворс.
   - Где был? - спросила Роксолана.
   Он бормотал о товаре. О щедрости, разоряющей купцов. Об аллахе.
   - Какой товар? Людей? Ты, людопродавец!  Знаешь  хоть,  кого  и  куда
продавал?
   - Ваше величество...
   Синам-ага ползал по ковру,  шамкал  беззубо,  клялся  аллахом  и  его
пророком, что он честный челебия, что людьми не торговал, а если когда и
пришлось, то был это разве что случай, о котором и вспомнить страшно, он
же честный челебия, всю жизнь проплавал на водах, под  бурями,  дождями,
опасностями, угрозами через море  к  дунайским  мунтянам,  потом  возами
через Валахию аж до королевства, возил туда  бурский  чамлит  , багазию   и  мухаир
,  ковры,  турецкую  краску,  конскую  дорогую
сбрую, привозил оттуда бецкие чвалинки и ножи  чешские,  сукна  лунские,
гданьские и фалендиш, шапки-магерки, горючий камень, меха. А в Кафе он и
не был никогда, - разве ж там купцы, разве ж там торговля...
   Роксолана слышала и не слышала тот торопливый перечень, то бессвязное
бормотанье,  но  слово  "Кафа"  ударило,   как   пощечина.   Кафа,   эта
отвратительная, ненасытная пасть, пожиравшая кровь ее  народа,  сожрала,
поглотила ее самое, ее жизнь, ее свободу. Один раз откажешься от свободы
и потом навеки забудешь, что это такое.
   Уже  и  не  глядя,  с  брезгливостью  ощущала  рядом  с  собой  этого
людопродавца. Боже  праведный!  Такая  низость,  такая  подлость...  Ее,
молодую  и  отважную...  И  она  не  вырвалась,  не  убежала,   невольно
сравнялась с этим старым отребьем, с этим  "недоверком".  Даже  сознание
собственной  ничтожности  может  сделать  нас  великими,   поднять   над
безмолвностью природы, которая никогда ничего не знает. Роксолана  могла
теперь посмотреть на свою прежнюю жизнь,  с  высоты  вознесения  увидеть
невероятность унижения и не закрыть глаз, не зарыдать в  отчаянье,  а  с
молчаливым презрением отвернуться, как будто ничего и не было, как будто
не с нею самой, не с ее народом. Она ведь  теперь  султанша.  Всемогущая
повелительница. Знает себе истинную цену, никогда не уподобится ни зверю
без души, ни ангелу без плоти.
   Она молча, надменно отвернулась от  Синам-аги.  Тот  ползал,  скулил,
просил хоть слова, хоть взгляда.
   Ничего и ни за что!
   Гасан-ага пнул купца сапогом, выбросил за дверь, как старую тряпку.
   - Убирайся прочь и благодари аллаха, что уносишь отсюда свою паршивую
голову!

МНОГОТРУДЬЕ

   Воссев на трон Османов рядом с Повелителем Века султаном  Сулейманом,
оказавшись среди титанов, поднявшись до  небес,  Роксолана  должна  была
наконец  оглядеться,  посмотреть   на   свет,   покончить   навсегда   с
ограниченностью и слепотой, на  которые  была  обречена  в  гареме  пять
первых лет пребывания в Стамбуле.
   Как она радовалась своим детям, своим  сыновьям,  каждый  из  которых
предрекал ей все большую  и  большую  свободу!  Барабаны  гремели  после
появления на свет каждого ее сына, барабаны  Мехмеда,  Селима,  Баязида,
барабаны ее торжества, силы и победы.  Могла  бы  успокоиться  и  навеки
остаться в стенах  гарема,  наслаждаясь  музыкой  султанских  барабанов,
которые убаюкивали султанских жен вот уже столько веков, ибо ведь  голос
барабанов всегда посредине между добром и злом, как  месяц  среди  ночи.
Какое заблуждение! Как могла она хоть на миг допустить до себя  ядовитую