становятся зелеными, когда коней выводят на пастбища, а султанский  двор
переезжает на лето в Карагач. Перед этим были разосланы  гонцы  по  всей
империи  с  султанским  указом  спахиям,  владевшим  царскими  тимарами,
выступать в поход на неверных, имея при себе согласно обычаю необходимое
снаряжение, прислугу, харчи и одежду на полгода от  дня  Хизира  до  дня
Касима; идти каждому своей дорогой, чтобы в начале июля собраться всем у
Белграда. Приготовления велись в  Стамбуле,  по  всем  городам  и  весям
беспредельной  Османской  империи.  Натирали  воском  и  овечьим   жиром
поводья, сушили барабаны, точили сабли, ковали наконечники копий, парили
и склеивали дерево для луков, отливали пушки, строгали дерево для галер,
отбирали баранов, складывали вяленое мясо  в  саквы,  сушеные  фрукты  в
кожаные мешки, шили знамена.
   В день Хизира  правоверные  бросают  работу  и  отправляются  гулять.
Беременная женщина,  работающая  в  этот  день,  родит  уродца.  Поэтому
Роксолана, которая снова ждала ребенка, не вышла в этот  день  за  стены
гарема  провожать  султана,  прощание  состоялось  ночью,  в  султанской
ложнице, на беспредельных зеленых простынях, на этих зеленых лугах,  где
рождалась ее любовь и росла, как молодая трава, и,  может,  должна  была
когда-то и увянуть, но еще не  вянула,  разрасталась  ветвями,  зеленью,
буйством.
   В апреле идут дожди, которые  считаются  священными.  Дождевой  водой
поят больных. Девушки моют ею головы, чтобы лучше  росли  волосы.  Когда
дожди идут сорок дней, в народе царит радость.  Режут  баранов,  раздают
мясо бедным, молятся в мечетях. В день Хизира под  дождем  сажают  возле
домов плющ, чтобы все недуги  вышли  из  хозяев,  когда  плющ  обовьется
вокруг дома. Сажала ли плющ Роксолана?
   Сулейман выступал из Стамбула  в  пышности  и  блеске,  коих  не  мог
омрачить даже проливной дождь. Визири Мустафа и Аяз  в  тканных  золотом
одеждах сопровождали султана. Великий визирь Ибрагим, весь в драгоценных
камнях и золоте, ехал отдельно, словно бы  еще  один  султан.  Дворцовая
свита, воеводы, улемы,  за  ними  янычары  и  конное  войско,  развернув
зеленые знамена (одно знамя на каждые пятьдесят человек), шли под грохот
барабанов, под завывание воинских зурн, без устали наигрывавших  древний
марш султана Санджара, с дикими выкриками, которые могли бы  оглушить  и
мертвого... Где ступит конь турка, там уже не растет трава.  За  войском
шли верблюды  с  казной  и  священными  книгами,  слоны  в  позолоченных
наушниках, кони и мулы  под  вьюками.  Только  на  первом  ночлеге  были
раскинуты полторы тысячи шатров. Шли послушно, охотно, ибо так решил  их
султан. Он не водил их на штурм крепостей, но  в  походы  шел  вместе  с
ними. Был всегда словно бы переутомленный, голова под  тяжелым  огромным
тюрбаном, склоненная  на  длинной,  точно  птичьей,  шее,  глаза,  будто
устремленные в нечто потустороннее, словно и не замечают ничего  вокруг,
а на самом деле зоркие, ничто не остается для них незамеченным, от воина
до улема, от паши до арбаджии, - зловеще-пристальные  глаза  загадочного
властителя. Странный султан. Брал только то,  что  не  могли  взять  его
предки: Белград, Родос, теперь Венгрию. Воевал только с неверными, хотя,
может, и сам нес в себе их кровь, и самую  любимую  жену  взял  из  них.
Воистину странный султан, но разве можно  объяснить  поступки  человека,
над которым не стоит ничего, кроме вечности и смерти?
   Кто знает о своем предназначении? Может,  эти  походы  через  горы  и
леса, медленное, неустанное, упрямое продвижение куда-то и  есть  жизнь?
Не война, так охота, когда десятки тысяч вооруженных, безжалостных людей
убивают зверей на гигантских пространствах, не оставляя  ничего  живого.
Когда зимой Сулейман охотился  в  окрестностях  Эдирне,  он  угрожал  не
только безмолвным зверям, но и людской  чужой  силе,  императору  Карлу,
папе римскому, всему свету, всей земле,  которая  все  равно  не  боится
никаких угроз, хоть бейся об нее в отчаянье и  бессилии  со  всем  своим
исламским воинством.
   Земля раздольная, беспредельная, прекрасная,  мощная,  всеплодящая  и
всемогущая,  а  ты  перед  нею  хрупкий,  слабосильный,   временный,   и
единственное, что можешь, - это соединиться с нею, вернуться в ее  лоно.
Но когда тебе дана невиданная сила, когда ты  владеешь  половиной  мира,
невольно возникает искус выйти на поединок с землей,  охватить  ее  всю,
одолеть, покорить. Не людей на ней, ибо они бессильно падают под ударами
меча, как скошенная косой трава, а самое землю! Безмолвную, неподвижную,
могучую! Поединок один на один, помощников быть  не  может,  все  служит
только  вспомогательным  орудием,  все,  что  мешает   этому   безумному
намерению, убирается безжалостно и просто, как сметаются со стола крошки
хлеба. Свыше ста тысяч войска,  триста  пушек,  сотни  галер  по  Дунаю,
бесконечные обозы, отары баранов на убой, верблюды, кони, мулы,  ослы  -
все это темными тучами, в потоках беспрестанного дождя снова двигалось к
зеленым придунайским равнинам, чтобы убить на них все живое, растоптать,
разрушить, уничтожить. Вырубали целые леса для  костров,  выпивали  реки
воды, съедали целые  скирды  хлеба,  мяса,  оставляли  после  себя  горы
нечистот; орды крыс,  тучи  стервятников  сопровождали  войско  на  всех
дорогах, мор шел следом  неотступно,  как  судьба;  терзали  захватчиков
отважные горцы - болгары, сербы, валахи. Не боялись ничего. Их земля, их
небо, их горы! Подкрадывались к врагу, хватали пленных, убивали тех, кто
оказывал сопротивление, грабили обозы. Не помогало ничто -  ни  янычары,
посланные вперед для охраны, ни ужасные кары. В Родопах  были  изловлены
пятеро болгарских ускоков, двоих повесили, троих посадили на кол,  возле
Крушеваца повесили  пойманных  сербов,  четырех  посадили  на  кол,  еще
шестерых посадили на кол под горой Авала,  уже  перед  самым  Белградом.
Дождь лил не переставая сорок дней и  сорок  ночей.  Верблюды  гибли  от
сырости. Волы с пушками увязали в грязи. На реках посносило  все  мосты.
Когда в Белграде султан устроил  смотр  войску,  оказалось,  что  многие
спахии пришли без надлежащего снаряжения и без провианта. У них отобрали
земельные наделы, многих казнили. Безжалостно  карали  насмерть  купцов,
которые шли  за  войском  и,  нарушая  установленные  султаном  цены  на
продовольствие, драли с  воинов  втридорога.  Султан,  как  и  всегда  в
походах,   медленно   наливался   холодной   яростью,   ярость   в   нем
увеличивалась, прибывала, как  вода  в  Дунае  и  Саве,  он  ждал  ее  с
нетерпением, с упоением ощущал, как она накапливается  в  нем,  заливает
все его существо. Ярость была подсознательным  оправданием  перед  самим
собой. Одолевала всякий раз, когда он начинал новую войну. Так было  под
Белградом, под Родосом, так должно было быть и теперь. Его  приближенные
считали, что султан ярится  на  дурных  исполнителей  его  приказов,  на
военные неудачи и поражения. На самом же деле все было совсем иначе,  но
об этом не дано было знать никому, да  и  сам  Сулейман  никогда  бы  не
сознался  даже  самому  себе  в  истинной  причине  его   немилосердного