этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!
   Но тело ее оставалось больным. Какой-то недуг точил и точил его,  оно
желтело, теряло силу, воздух в покое становился все тяжелее  и  тяжелее,
не помогали ни бальзамы, ни  мускусы,  ни  курильницы  с  ароматическими
дымами. Султан  велел  быстро  соорудить  в  апельсиновой  роще  большой
голубой кьёшк для султанши, но она, узнав об этом от Нур,  кричала,  что
никуда не пойдет из этого покоя, где пережила  наибольшее  вознесение  в
своей жизни и наибольшие унижения и горе.
   Тем временем к Сулейману прорвалась  его  сестра  Хатиджа  и  подняла
крик, зачем  он  оставил  ее  мужа  с  войском,  бросил  его  одного  на
растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.
   - Они сожрут Ибрагима!  -  рыдала  Хатиджа.  -  Эти  ненасытные  ваши
янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа...
   Сулейман хотел все перевести в шутку:
   - Если и проглотят, то твой грек  сумеет  изловчиться  и  выскользнет
через другое отверстие.
   - Я знала, знала! - закричала Хатиджа. - Вы давно хотите его  смерти!
Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!
   Он  прогнал  сестру,  но  вынужден  был  выслушать  валиде.  Та  была
спокойна, как всегда, хотя спокойствие  давалось  ей  нелегко,  Сулейман
видел это по ее более бледному, чем обычно,  лицу  и  потемневшим,  даже
страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла  жаловаться.
Не на кого-то - на него самого, ее сына. За то, что не  подпускал  ее  к
себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не  сообщал  о  своих
намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал  своей  матери.
Теперь он терпит такое глумление от  Хасеки.  Позор  для  дома  Османов!
Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к  ногам  женщины  -
женщины ползают у его священных стоп!
   - Она нездорова, - напомнил Сулейман.
   - Нездоровую заменят здоровые. Вы должны  позаботиться  о  себе,  сын
мой. После такого тяжелого похода. После того,  как  смерть  летала  над
вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите  на  их
танцы, послушайте их песни. Не следует так  пренебрегать  собой  и  всем
вокруг.
   Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее  шипения,
а сам наливался раздражением против Роксоланы.  Всему  есть  предел.  Ей
тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его  сын!  И  ему  тоже
было тяжело, да и сейчас не легче! Был на  краю  гибели.  Трясина  могла
засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь  права
наслаждаться жизнью?
   - Я подумаю, - пообещал он валиде.
   Послал узнать о здоровье и настроении Роксоланы, спросить,  не  хочет
ли она его видеть. Она передала: не хочет, ничего  не  хочет,  ничего  и
никого. Замкнулась в своей ненависти - пусть. Он отплатит тем же.
   Пошел вечером в гаремный зал приемов, сидел на белом троне, по  бокам
- валиде и сестры Хатиджа и Хафиза,  смотрел  на  танцы,  слушал  песни,
потом бродил меж одалисок, вдыхал запах молодых  здоровых  тел,  взял  у
кизляр-аги  прозрачный  платочек,   опустил   его   на   круглое   плечо
очаровательной, как всегда, Гульфем.  "Пусть  принесет  мне  платок",  -
велел Ибрагиму.
   Больше не ходил к одалискам, но каждую ночь звал  к  себе  в  ложницу
Гульфем, и  та  не  утерпела,  побежала  похвалиться  своим  счастьем  к
Роксолане.
   - О, Хуррем, ты не можешь себе представить, какой султан, какой он!
   Уже не называла Роксолану "моя  султанша",  не  обращалась  на  "вы",
тыкала, как последней служанке, и все только Хуррем да Хуррем. А где  та
прежняя Хуррем, веселая, где та ее веселость, когда она лежит и,  может,
умирает, а эти здоровущие самки никак не дождутся ее смерти?
   - А какие слова знает он! - захлебывалась от восторга Гульфем.  -  Ты
не поверишь никогда! Говорит:  "Я  хотел  бы  оттянуть  глаза  от  твоей
прелести, а они не хотят, влекутся к тебе, цепями  красоты  притянутые".
Слыхивала ли ты когда-нибудь такое? А о моем теле! "Красота твоего тела,
говорит, состязается с луговыми цветами. Цветом нарцисса  блистает  твое
лицо, говорит, розы распускаются на твоих щеках, говорит, фиалками сияют
лучи твоих очей, говорит, кудрявые волосы вьются сильнее плюща, говорит.
И не женщина, ты, говорит, а огонь в его очищенном виде". Не знаю, чем и
угодить, чем отблагодарить за такую ласку его величество!
   - Ты же отплачиваешь своим телом, - насилу сдерживая отвращение, тихо
проговорила Роксолана.
   - Ох, что мое тело! Он сказал: в теле может  быть  возвышенность,  но
нет величия. Я хочу величия для него.
   - Имеет величие без тебя.
   - Но я хочу подарить тоже. Уже договорилась с Коджей  Синаном,  чтобы
он, не разглашая об этом, начал ставить на мои деньги большую  джамию  в
Ускюдаре. Это будет самая прекрасная джамия в Стамбуле. Джамия любви.  Я
назову ее именем падишаха, не сказав ему. Чтобы было неожиданностью. Что
ты скажешь на это, Хуррем? Никто не додумался до такого. Я первая!
   - Это благочестиво, - слабо улыбнулась Роксолана. - Да  поможет  тебе
аллах! Но где ты возьмешь столько денег?  Ты  знаешь,  сколько  надо  на
джамию?
   - Повелитель щедр безмерно! Он осыпает меня  золотом  всякий  раз.  Я
буду собирать. Я хочу собрать...
   "Хочу собрать" - от этого хотелось расхохотаться. Эта глупая одалиска
даже не представляет, какую петлю она набрасывает себе на шею.  Где  она
сможет взять  столько  денег?  Разве  что  станет  султаншей?  Но  и  то
понадобились бы целые годы. Ведь сокровищница не  открывается  даже  для
султанши.
   - Может, я скоро умру, - сказала Роксолана медленно, - но я хотела бы
помочь тебе в этом святом деле. Примешь от меня мое приношение  на  твою
джамию?
   - О ваше величество! Пусть дарует вам аллах здоровье  и  радость  для
очей! Я стану молиться о вас денно  и  нощно!  Вы  такая  добрая,  такая
щедрая!
   Добрая или щедрая! За деньги  и  за  обещание  вскоре  умереть  можно
купить хотя бы неискреннюю почтительность. И снова станут называть  тебя
султаншей и величеством. Роксолана поглядела вслед Гульфети с грустью  и
ненавистью. На кого променял ее султан? Здоровая  и  глупая  телка  -  и
больше ничего. Проклятые самцы!
   Через несколько дней призвала  к  себе  Кинату.  Не  видела  одалиску
давно, но та не изменилась. Такая же  веселая,  беззаботная,  молодая  и