принудительных поборов с ремесленных цехов.
   Все  было  принудительно:  принудительные  поставки,   принудительные
торговцы,  принудительные  цены.   Как   ни   усердствовали   султанские
чиновники, но дорога была далекая, терялись  в  ней  целые  отары  овец,
табуны скота, из каждых сорока отар, предназначенных для Стамбула,  если
и доходило до столицы десять - пятнадцать, и  то  хорошо,  остальные  же
где-то исчезали по  дороге,  распродавались,  разворовывались,  и  писцы
великого визиря то и знай записывали: не пришло двадцать тысяч  баранов,
не пришло  сорок  тысяч,  шестьдесят  тысяч.  Из  Стамбула  под  страхом
тягчайших наказаний запрещено было вывозить любое продовольствие:  скот,
хлеб, муку, оливковое масло, даже соль и цветы. Ибо  и  цветы  провинция
тоже  обязана  была  поставлять  для  султанских  и  визирских  дворцов:
пятьдесят тысяч голубых гиацинтов из Мараги,  полмиллиона  гиацинтов  из
Азаха, четыреста кантар роз красных и триста кантар  особых  из  Эдирне.
Продовольствие   и   товары   перехватывались    еще    за    Стамбулом,
придерживались, чтобы поднять цены, не допускались в столицу,  когда  же
попадали  в  Стамбул,  то  и  тут   переполовинивались,   чтобы   тайком
перепродать, вывезти  из  стен  столицы  и  содрать  там  тройную  цену.
Спекулировали придворные, султанские повара и чашнигиры, слуги и  воины,
писцы  и  янычары,  визири  и  сам  великий  визирь,  который,  загребая
невероятные прибыли, не брезговал и мелочами, хорошо зная, что богатство
начинается с маленькой акчи. Не  помогали  строгие  султанские  фирманы,
показательные  кары,  по  ночам  на  баржах  и   барках   через   Босфор
переправлялись десятки тысяч  овец  к  ближайшему  порту  на  Мармаре  -
Муданье, а  оттуда  выкраденные  из  Стамбула  отары  либо  угонялись  в
ободранные, голодные провинции, либо возвращались назад в  столицу,  где
казна снова выкладывала за них денежки, чтобы отары  снова  были  тайком
переправлены на азиатский берег и еще раз перепроданы.
   Навести порядок в этом беспорядке не в  силах  была  никакая  власть.
Весь  Стамбул  был  разделен  на  кварталы,  каждый  из  них   на   ночь
отгораживался от соседнего воротами - махали-капу, чтобы каждый  квартал
отвечал за собственные злодеяния, но не помогали и махали-капу,  никакие
замки и задвижки не способны были сдержать силу молчаливую и  всемогущую
- золото.
   Ибрагим,  вернувшись  из  венгерского  похода,  взялся  было  навести
порядок в столице, сам ездил по стамбульским базарам,  лично  допрашивал
задержанных с контрабандой владельцев босфорских  барок  -  реисов,  сам
следил, как скручивают фалакой ноги провинившимся и стегают  по  грязным
пяткам воловьими жилами, кричал караемым:  "Скажешь,  кто  послал  тебя?
Скажешь?"
   Стамбульский сброд проходил  перед  его  глазами.  Мелкие  воришки  -
дайсы,  грабители  и  убийцы  -  каба  дайи,  ночные  сторожа  -  бекчи,
смотрители печей в банях - кюльханбеи,  подметальщики  улиц  -  ферраши,
люди  опустившиеся,  отчаянные,  готовые  на  все  худое;  если  бы   им
кто-нибудь угрожал даже адом, то и  тогда  они,  пожалуй,  прежде  всего
полюбопытствовали бы, сколько им там заплатят.
   Проведя несколько часов  в  помещении  для  допросов,  Ибрагим  целую
неделю не мог избавиться от впечатления, что от него так и разит грязью,
нуждой и ничтожеством. Жаловался своим друзьям Скендер-челебии и  Луиджи
Грити.   Венецианец   раскатисто   хохотал,   слушая   эти    признания,
Скендер-челебия неутомимо поучал:
   - Даже  одна  акча,  выбитая  из  мелкого  воришки,  может  составить
фундамент богатства целой державы. Сто акча дают аспру.  Сто  аспр  дают
дукат, сто дукатов - это уже  состояние,  тысяча  дукатов  -  богатство,
миллион - всемогущество.
   - Почему я должен собирать эти акча для всей  державы?!  -  восклицал
Ибрагим, брезгливо потирая руки. - Я не предназначен для такого дела!
   - А  какое  предназначение  выше  собирания  богатства?  -  спрашивал
Скендер-челебия.
   - Собирание мудрости - вот!
   - Разве мудрость - это не богатство? Мудрость -  это  только  ступень
перед богатством истинным, перед достатком житейским, перед золотом.
   - Золото? У меня его  уже  слишком  много!  -  презрительно  кривился
Ибрагим. - Хвала аллаху, я смог возвратить тебе твою Кисайю, от  которой
несло золотом, как от выброшенной на  солнце  рыбы  дохлятиной,  и  могу
теперь наслаждаться жизнью без этого мертвящего запаха.
   - Тебе дана в жены  султанская  сестра,  которая  еще  больше  пахнет
золотом, - усмехнулся в бороду Скендер-челебия. - Теперь ты  прикован  к
этому металлу навеки, и уже  не  спасет  тебя  никакая  сила.  Золото  -
наивысшая святость на этом свете.
   - Ты слышал? - возмущенно всплескивал  руками  Ибрагим,  обращаясь  к
Грити. - Если бы я выдал этого дефтердара имамам, они  велели  бы  толпе
избить его камнями. Золото - наивысшая святость! И кто же это говорит?
   - Каждый выбирает себе святость где может  и  как  может,  -  пытался
примирить их Грити. - Но я купец и тоже верю только в золото. Во что  же
еще верить в этом безумном мире?
   Однажды зимней ночью люди великого визиря задержали в Мармаре большую
барку, полную овец самых ценных пород  -  кивирджик,  карамай,  курджак.
Такие овцы предназначались султанским кухням и выкрадены  были,  видимо,
оттуда. Реис барки, чтобы не попасть в руки эминов,  прыгнул  в  море  и
утонул. Немногочисленная охрана не  то  откупилась,  не  то  отправилась
вслед за своим реисом, захвачен был вместе с султанскими баранами только
маленький, богато разодетый молодой евнух, у него к тому же  нашли  чашу
для шербета, на  которой  отчетливо  виднелась  султанская  тогра,  тоже
выкраденная из Топкапы. Придворные почти не  попадались  людям  великого
визиря,  либо  обманывая  их,  либо  своевременно  откупаясь,  но   этот
маленький евнух не сумел сделать ни того,  ни  другого,  поэтому  о  нем
доложили Ибрагиму. Великий визирь  решил  допросить  схваченного  лично.
Велел поставить его в помещении для  пыток,  чтобы  сразу  отбить  охоту
запираться, пришел туда весь  в  сиянии  золота  и  драгоценных  камней,
окруженный блестящими пажами и телохранителями,  сел  на  золотой  стул,
кивнул заросшим  дурбашам,  чтобы  они  подвели  обвиняемого,  вполглаза
глянул  на  мизерное  существо,  которое,  путаясь  в  широком  одеянии,
пыталось дотянуться до его золоченого сапога, спросил сквозь зубы:
   - Ты кто такой?
   - Кучук , - пропищал недомерок, тычась  в  пол  перед
Ибрагимовыми сапогами, ближе его не подпускали дюжие дурбаши.
   - Го-го! - захохотал великий визирь, а за ним и его приспешники. - Да
ведь и так видно, что ты кучук. Я спрашиваю, кто ты.
   - Кучук, - не зная, чего от него хотят,  повторил  тот,  таращась  на