пугливые мысли.
   - Видели? - не отставала она.
   Сулейман кивнул.
   - А попробуйте оборвать на ромашке белые лепестки,  чтобы  она  стала
только желтой, что это будет - цветок?
   - Нет, то уже не цветок.
   - И не будет той красоты, что ей дарована аллахом?
   - Не будет.
   - Вот видите, видите! Аллах творит красоту в неодинаковости, зачем же
вы хотите сделать всех людей  одинаковыми?  И  возможно  ли  это?  И  не
противоречит ли воле аллаха?
   - Люди не цветы, - коротко возразил султан.
   - Но я хочу быть цветком! И чтобы щедрое солнце вашей благосклонности
ласково согревало меня своими лучами! Каждый день и каждую ночь  я  буду
ждать от вас ваших честных писем и буду плакать и рыдать над ними всякий
раз вместе с вашими царственными детьми. Если же  вы  вложите  в  каждое
свое письмо волосок из ваших усов, я  обцелую  тот  волосок,  как  моего
падишаха, как свет моих очей и мою неомраченную радость...
   - Я буду присылать тебе  подарки  из  каждого  конака,  после  каждой
победы, с каждого дня пути.
   - Самым большим для меня подарком будет, если вы вспомните  обо  мне.
Больше мне ничего и не надо...
   - Я хотел, чтобы моя царственная мать была тебе опорой и  защитой  во
время моего  отсутствия  и  чтобы  вы  в  одинаковой  мере  пользовались
нераздельной властью над гаремом.
   - Ради вас я готова делить даже неделимое!
   - Я назвал сераскером похода великого визиря, чтобы  высвободить  для
себя время думать над законами, ибо  законы  должны  рождаться  в  одной
голове, так же как дитя в лоне одной матери.
   - Разве я имею что-либо против великого визиря?
   - Но ты бы должна его полюбить.
   - Полюбить? - Она схватила Сулеймана за плечи, приблизила  свое  лицо
вплотную к его. - Полюбить Ибрагима? Ваше величество, если бы вы  только
знали этого человека! Я не верю ему и никогда не поверю!
   - Зато верю ему я.
   - Что же мне делать? Я, бессильная женщина, ваша раба, окруженная  со
всех сторон Ибрагимовым подслушиванием,  оплетенная  сетью  недоверия  и
подозрительности,  бьюсь,  рвусь,  но  все  тщетно.  Но  тщетны  и   его
коварства. Пусть оставит паутину для паука. Скажите  ему  об  этом,  мой
повелитель. Есть у меня свои люди на воле, они следят  за  каждым  шагом
Ибрагима,  и  если  он  посмеет  тронуть  хоть  одного  из  них,   пусть
остерегается! Скажите ему и об этом, мой повелитель! Гасан-ага останется
в Стамбуле, чтобы беречь меня не здесь, в гареме, а на воле, ибо если  и
угрожает что-то мне и вашим детям, то угроза та наплывает с  воли,  ваше
величество! Вспоминайте меня, умоляю вас!
   Может, стала бы еще домогаться,  чтобы  султан  устранил  Ибрагима  с
высочайших постов,  прогнал  с  глаз?  Может,  домогалась  бы  и  смерти
Ибрагима, угрожая Сулейману, что сама заколет коварного грека кинжалом в
присутствии его величества?
   Ни за что на свете!
   Но уж если распускали о ней слухи, что  она  ведьма  и  колдунья,  от
одного взгляда которой ослабевают тетивы луков  у  турецких  воинов,  то
могла отплатить  им  хотя  бы  проклятиями,  посылаемыми  в  душе  вслед
грабительскому походу: пусть исчезнут, как вода разлитая;  когда  пустят
стрелы свои, пусть те стрелы отупеют; пусть они, как выкидыш, никогда не
увидят солнца!
   И стихии, как бы услышав голос этой  всемогущественной  и  несчастной
женщины, преследовали султана с его войском со дня выхода из Стамбула  и
до  самого  возвращения  с  такою  жестокостью,   что   казалось,   небо
провалилось, земные воды пошли на сушу, сама земля содрогнулась в  своих
недрах, чтобы стряхнуть с себя грабительские исламские орды. Дождь стоял
стеной в продолжение нескольких месяцев. Не  видно  было  ни  земли,  ни
неба.  Реки  вышли  из  берегов,  глиняные  горы  сдвигались  со   своих
миллионнолетних лож, болота образовывались там, где  испокон  веков  был
один  камень,  гибли  от  потоков  кони,  верблюды,  мулы,  овцы;   люди
спасались, взбираясь  на  деревья  и  живя  там,  как  обезьяны,  целыми
неделями. Какой-то бег ночью возле Эдирне влез  на  дерево,  на  котором
было множество мелких гадючек, они мгновенно облепили его, лезли  ему  в
глаза, в рот, в уши, спасаясь от воды, и он боялся до утра шевельнуться,
хотя все в нем дрожало и сердце едва не разорвалось от отвращения.
   Целый месяц страданий и неудач,  позора.  Сераскер  Ибрагим  не  умел
навести порядок в огромном войске. Привык, чтобы перед ним распахивались
ворота, чтобы земля стлалась под ноги, а он топтал ее золотыми сапогами,
усыпанными самоцветами, и  отдавал  своим  подручным  Скендер-челебии  и
Луиджи Грити. В Венгрии Скендер-челебии нечего было  делать,  ибо  земля
была обобрана дотла, зато Грити вызвался быть  добровольным  посредником
между венгерскими магнатами и султаном, где-то что-то выведывал, кого-то
покупал, кого-то  продавал,  нашептывал  султану  о  ненадежности  Яноша
Запольи, о намерениях хранителя венгерской короны передать ее Фердинанду
Габсбургу или же присвоить себе. Кончилось все  тем,  что  венецианец  с
десятком  головорезов  выкрал  корону  святого  Стефана  вместе   с   ее
хранителем Петером Переньи из Буды, привез Ибрагиму и  тот  показал  эту
святыню визирям, пашам и бегам, а ночью в своем шатре примерял корону, и
Грити, присутствовавший при этом, признал, что  корона  святого  Стефана
очень к лицу Ибрагиму, особенно если тот пообещает сделать  его,  Грити,
архиепископом и своей правой рукой в этой богатой земле.
   Янош  Заполья  был  еще  раз  назван  венгерским  королем:   Сулейман
милостиво допустил его к руке, но корону не отдал,  заменив  ее  десятью
золотыми кафтанами и тремя конями в золотых уздечках. Грити за  старания
и советы получил из султанской казны две тысячи дукатов и наименован был
постоянным представителем венгерского короля на Высокой Порте.
   Из Венгрии медлительная, неповоротливая, но  упрямая  сила  Сулеймана
двинулась на Вену. Взять эту твердыню  Габсбургов,  ближайшую  к  землям
Османов, - и забудется позор неудач, бездарность  сераскера  -  великого
визиря, грабительство акинджий, которые поразбегались  во  все  стороны,
разоряя, сжигая, убивая, оголяя землю так, что становилась она еще более
пустынной, нежели в первые дни сотворения мира.
   Только в начале октября  султанские  войска  окружили  наконец  Вену.
Оставалось всего каких-нибудь два десятка дней до дня Касима,  когда  по
обычаю  войска  уже   должны   возвращаться   домой,   особенно   отряды