анатолийских спахиев, не привыкшие к холодам, а между тем забрались  они
в такую даль, что не  добраться  им  домой  и  за  три  месяца.  Поэтому
думалось им не так о взятии этого большого  чужого  города,  окруженного
хоть и старыми, но еще крепкими  каменными  стенами  и  башнями,  как  о
далекой  дороге  домой.  Зато  янычары,  изголодавшиеся  по  добыче,  по
грабежам, с вожделением поглядывали на высокие башни Вены и  клялись  не
уйти отсюда, не побывав по ту сторону стен и  не  вывернув  внутренности
всех тех больших каменных строений.
   Тридцать тысяч шатров было раскинуто у стен  австрийской  столицы.  В
котловине Зиммеринга поставили султанский шатер, огромное сооружение  из
драгоценнейших  в  мире  тканей,  закрепленный  на  сотнях   драгоценных
столбиков, украшенный наверху огромным яблоком из чистого золота, внутри
устланный в несколько слоев толстыми  коврами,  на  которых  играли  все
краски и узоры Востока. Крылья султанского шатра  были  усеяны  золотыми
зернами, отчего весь он сиял так, будто само солнце спустилось на  землю
из-за дождевых туч, и  вызвал  в  осажденных  такое  удивление  и  такой
почтительный страх, что и через сто лет будут показывать венцы то место,
на котором стоял шатер Сулеймана.
   Пятьсот  бостанджиев  днем  и  ночью   охраняли   султанский   шатер.
Двенадцать тысяч янычар непробиваемым обручем окружали своего  падишаха.
Лил дождь с холодным ветром, а в султанском шатре  было  тепло  и  сухо,
медные  жаровни,  наполненные  раскаленным  родопским  древесным  углем,
излучали приятное тепло, из курильниц струились индийские  ароматы,  как
бы напоминая Сулейману о великом завоевателе индийского  народа  Бабуре,
которого он должен был превзойти  здесь,  под  стенами  этого  прибежища
Габсбургов. Султан созывал диван, слушал сообщения сераскера  о  течении
событий.  Утешительного   было   мало.   Неудержимые   на   незащищенных
местностях, по которым прокатывались смертоносным валом, турецкие войска
становились беспомощными перед малейшей преградой. Единственное, что они
умели, - это упорно ползти, как  надоедливые  мухи,  на  стены  и  башни
осажденных твердынь и так  же,  как  мухи,  гибнуть  тысячами,  и  когда
добывали наконец твердыню, как это было под Белградом и  на  Родосе,  то
добывали такою кровавой ценой, что страшно  было  вымолвить.  В  Венгрии
Ибрагим за два похода не смог взять ни одной  хотя  бы  самой  маленькой
крепости. Клал трупы тысячами, посылал к султану гонцов-хабердаров  -  с
вестями о победе, а выходило ложь за  ложью.  Другой  давно  лишился  бы
головы, у грека же, ко всеобщему удивлению, голова все  еще  торчала  на
плечах и держалась, кажется, достаточно прочно, ибо после  каждой  новой
неудачи Сулейман, который наливался все большей яростью и жестоко  карал
каждого, кто попадался ему под  руку,  вертлявого  грека  одарял  своими
ласками, цеплял ему на тюрбан  новое  перо  с  бриллиантом,  выдавал  из
сокровищницы новые и новые кожаные кошельки с дукатами.
   Под Вену Ибрагим не привез больших пушек, которыми  когда-то  громили
стены Белграда и Родоса, - он надеялся на подведение пороховых  мин  под
стены и образование проломов, столь милых сердцу янычар. Но все  подкопы
незамедлительно обнаруживались защитниками города, которые в подземельях
держали сосуды,  до  краев  наполненные  водой,  и  большие  барабаны  с
насыпанным на них сухим  горохом.  От  малейшего  колебания  почвы  вода
выплескивалась из сосудов, горох тарахтел по барабанам,  защитники  либо
же мгновенно начинали  вести  встречный  подкоп  и  подрывали  исламских
воинов, либо неожиданно прорывались в том месте,  где  велся  подкоп,  и
вырубали там всех турок своими страшными мечами, на  каждый  из  которых
они могли нанизывать по три человека.
   Однажды сам Ибрагим чуть не  попал  в  руки  венцев,  выскочивших  из
города и порубивших двести янычар. В тот день Сулейман обещал завтракать
в Вене. Защитники отправили к нему несколько пленных рассказать султану,
как сожалеют венцы, что не могут послать ему на завтрак ничего  другого,
кроме пушечных ядер.
   Убедившись в неспособности сераскера взять  город,  султан  велел  14
октября идти войском на последний штурм, пообещав  по  двадцать  дукатов
каждому ворвавшемуся в город. В  большой  пролом,  образованный  взрывом
нескольких мин, которые все-таки удалось  подвести  под  стену,  первыми
бросились  янычары,  не  так  побуждаемые  султанскими   дукатами,   как
надеждами на добычу в городе, но войско двигалось  за  ними  медленно  и
неохотно. Уже не молитвы и обеты пророка и падишаха, не зурны,  барабаны
и тулумбасы подгоняли исламское воинство, а паши и беги, которые пустили
в ход канчуки, палицы, сабли, толкали и пинали  своих  воинов  в  спину,
гнали их вперед, как скотину на убой, а те упирались тоже  как  скотина,
предпочитали гибнуть от рук  своих  бегов,  чем  идти  против  испанских
мушкетов, плевавшихся страшной смертью из-под каждого  камня,  и  против
немецких мечей, которыми ландскнехты резали все живое и мертвое, стоя по
колени в крови, неуязвимые для стрел, для ядер и для божьей кары. А  тут
еще добавило страху видение  двухголового  рыцаря,  наполнившего  сердца
верующих таким ужасом, что даже янычары повернули  и  бросились  бежать,
закрыв глаза. А двухголовый,  огромный,  весь  в  крови,  недоступный  и
недосягаемый, стоял в самом проломе  и  рубился  с  таким  неистовством,
будто был уже и не человек,  а  сам  дьявол,  спустившийся  с  неба  или
пришедший из ада на  помощь  христианам.  Португалец,  потерявший  левую
руку, и немецкий наемник,  которому  отрубили  руку  правую,  прижимаясь
плечом к плечу, соединились в  одного  человека,  может,  умирая  встали
перед врагами воплощением неприступности и бессмертия  этого  дунайского
великого города - и тупая османская сила отхлынула.
   Султан, спасая  от  окончательного  позора  своего  сераскера,  велел
отступать.
   Была  середина  октября.   Дождь   сменился   снегом.   Небо,   точно
смилостивившись над неудачливыми завоевателями,  накрывало  землю  белым
пушистым саваном, пряча под ним  те  тридцать  тысяч  исламских  воинов,
которые полегли под стенами Вены. Султан выплатил янычарам по  пятьдесят
дукатов каждому, Ибрагиму подарил саблю, усеянную драгоценными  камнями,
четыре кафтана и шесть тысяч дукатов.  Ни  единого  упрека,  ни  единого
гневного взгляда на великого визиря, только ласка и приветливость,  хотя
и звучали у Сулеймана в ушах слова из писем Хуррем,  присылаемые  ею  из
Стамбула еженедельно: "Я же вам говорила!  Я  же  вам  говорила!"  Позор
Ибрагима падал и на него. Признать его - признать для обоих.
   Янычары выли от ярости, что уходят из-под Вены, не добравшись  до  ее
домов. Все, что не могли унести с  собой  в  далекую  дорогу,  валили  в
огромные кучи, поджигали, в те огромные костры бросали пленных,  которые
послабее, постарше и ничтожнее, рубили их ятаганами на  куски,  набивали
на колья для развлечения. Сулейман не пытался их остановить. Лучше пусть
изольют свою ярость на невинных чужаков, чем  снова  взбунтуются  против