него и против визирей.
   Отряды грабителей разбрелись по всей горной Австрии, по венгерской  и
сербской  земле.  Жгли  церкви  и  целые  села,  освещая  себе   дорогу,
втаптывали в грязь священные  книги,  сплющивали  золотые  и  серебряные
чаши, чтобы они поместились в сумах, хватали людей,  вели  за  собой,  а
тех, кто не мог идти, убивали на  месте.  Османский  летописец,  смакуя,
живописал эти омерзительные злодеяния: "На базарах продавали красавиц, у
которых чело как жасмин, густые  брови  высоко  подняты  и  стан  как  у
райских гурий. Имущество, движимое и недвижимое, люди и  скот,  существа
словесные и бессловесные, все было разграблено или попало под  саблю,  -
так был исполнен завет пророка о том, как поступать с неверными".
   Позорное отступление длилось целых два месяца.  В  снегу  и  холодных
дождях металось османское войско, как  огромный  зверь,  что,  увязая  в
трясине, теряет одну за другой части своего неуклюжего тела, задыхается,
изнемогает, гибнет. Люди умирали уже и не от руки врага, а от  стихий  и
от собственного истощения. Так умер главный янычарский ага Касим.  Возле
Буды в снеговых заносах пропал  целый  караван  с  сокровищами  великого
визиря. На Венгерской равнине, опустошенной турками еще три года  назад,
подкарауливал  султанские  орды  голод.  Вновь  разлились  реки,   вновь
придунайские трясины всасывали в  себя  тысячи  людей.  Когда  в  начале
декабря султан с войском прибился в  Эдирне,  в  городе  после  вечерней
молитвы произошло землетрясение,  земля  ходуном  ходила  под  ногами  у
завоевателей и у самого Сулеймана, как  будто  к  силам  небесным  в  их
ненависти к исламскому войску добавились еще и силы земные. А у  султана
в ушах все звучали слова его Хасеки:  "Я  же  вам  говорила!  Я  же  вам
говорила!"
   Лишь теперь Сулейман  понял,  почему  после  всех  своих  походов  он
возвращался в Стамбул без пышности и торжеств, а  тайком,  прячась,  как
вор: он боялся сам не зная  чего.  То  ли  стамбульских  толпищ,  то  ли
невысказанного гнева своих  предков,  то  ли  божьей  кары  или  голосов
мертвых, оставленных им на поле боя,  ибо  голоса  те  преследовали  его
всякий раз долго-долго, плакали,  стонали,  молили  и  проклинали.  Кого
проклинали? Виновника их смерти? А виновником всегда был только он.
   На этот раз открылось ему, что он страшится встречи с Хуррем. Уже  не
была маленькой золотоволосой девчушкой с пугливым телом  и  сжавшейся  в
комочек, точно крохотная птичка,  душой.  Двадцатипятилетняя  расцветшая
женщина (хотя тело у нее оставалось все таким же!), султанша, которой он
дал славу и могущество, мать его детей, мудрая, опытная, твердая,  когда
нужно, и ласковая, как солнечная улыбка. Видел  ее,  окруженную  детьми,
добрую и заботливую, склоненную над книгами или же над письмами, которые
пишет ему в бесконечные походы; наполняла его сердце такою любовью,  что
он временами боялся за себя, за свою малость, неспособность  вместить  в
себе то безмерное чувство, какое она щедро ему  дарила.  И  всегда  была
доброй к нему, не требовала  -  только  просила,  не  ярилась  -  только
жаловалась, не вмешивалась в его дела - только сочувствовала ему, своему
султану,  над  которым  безжалостно  нависало  господствующее  своеволие
державы.
   Всякий раз, возвращаясь в столицу, радовался, что застанет  там  свою
Хуррем, посылал молитвы благодарности пророку и предкам за то,  что  так
мудро устроили с женами, оберегая их, охраняя, заставляя ждать покорно и
радостно. Как сказано: "Истинно,  богобоязненные  -  в  месте  надежном,
среди садов и ручьев, одеваются они в атлас и парчу друг для друга..."
   Теперь боялся Роксоланы. Что еще скажет она  ему  после  тех  горьких
слов  укоризны,  звучащих  в  ее  письмах?  И   что   он   ответит   ей?
Представлялась ему единственной искренней душой  на  свете.  Все  вокруг
притворное, хитрое, обманчивое, лживое -  и  вот  засветилось  внезапно,
засияло, точно расступились небеса и упало манной,  пролилось  нектаром,
взлетело лаской самого аллаха из райских кущ. Десять лет она была с  ним
и возле него, стояла у высочайшей власти на земле, но до  сих  пор  была
совершенно равнодушна к той власти, любила Сулеймана  как  супруга,  как
мужчину, и это преисполняло мрачную душу его гордостью еще  неведомой  и
безмерной благодарностью к этой женщине.
   Как же он мог появиться перед ней после позорного этого похода?
   Шесть дней сидел Сулейман в  Эдирне,  никого  не  подпускал  к  себе,
запершись во дворце, думал над тем, как войти в Стамбул.
   Когда нет победы, ее следует чем-то возместить.  Янычарам  он  роздал
почти триста тысяч дукатов -  еще  и  неизвестно,  досталось  ли  бы  им
столько после взятия Вены. Поэтому  они  наконец  утихомирились.  А  чем
заткнет глотку всем крикунам в Стамбуле и во всем мире? От  крика  можно
спастись только криком.  Победу  заменить  триумфальным  возвращением  и
пышными церемониями в столице, которые бы превзошли все  известное.  Вот
мудрость власти!
   Зная,  что  никто  из  властителей  никогда  не  слушает  оправданий,
разослал во все дружеские земли письма, в которых писал,  что  пошел  на
Вену,  чтобы  увидеться  и  поговорить  о  делах   Венгрии   с   королем
Фердинандом, но тот сбежал к чехам - и ни слуху ни духу.
   Для своих подданных издал фирман, в котором хвалился,  что  помиловал
осажденный город и в безмерном своем милосердии отклонил  предложение  о
сдаче и так вернулся с  триумфом  и  чистой  совестью.  Наверное,  перед
встречей его со Стамбулом  и  с  возлюбленной  султаншей,  вспоминая  ее
пречистые глаза,  сам  хотел  очиститься  хотя  бы  в  своих  султанских
писаниях и хотя бы на миг поверить, что можно сохранить чистую  совесть,
когда твои руки до локтей в крови. Но, вспоминая Хуррем,  с  нетерпением
ожидая близкой встречи,  уже  не  был  султаном,  становился  задумчивым
поэтом Мухибби, влюбленным Меджнуном, а  у  влюбленных  в  крови  только
сердце.
   Днем и ночью шли большие приготовления. Сушили  барабаны  и  знамена,
перематывали  тюрбаны,  чистили  коней,  расправляли  пояса,   доставали
припрятанные  драгоценности,  навешивали   на   себя   дорогое   оружие,
приукрашивались,  чистились,  наряжались.  В  Стамбуле  шуршали   шелка,
натянутые вдоль улиц, по которым должен был проехать султан, под  копыта
его коней бросали цветы и стлали ковры,  в  мечетях  молились  во  славу
исламского оружия, били пушки над Босфором,  когда  победоносное  войско
вступало  в  ворота  столицы,  гремели  медные   янычарские   тулумбасы,
грохотали барабаны, кричали толпы, - впервые Сулейман въезжал в  Стамбул
с такою пышностью, ошеломлял не  победой,  а  сиянием  и  силой  власти,
неприступностью, величавостью.
   Он и к садам гарема ехал  верхом,  только  сопровождали  его  уже  не
блестящие визири и военачальники, а пешие евнухи, и  навстречу  выходили
не сановные чиновники и мудрые  служители  бога,  а  валиде  и  султанша