место.  Иначе  отказываюсь  от  существования,  и  тогда конец всему, прежде
всего - богу.
     Видел  схимников,  которые  уходили  от земных соблазнов и от деяния. А
чего  достигли?  Все  равно  жили  -  с той лишь разницей, что жили мизерно.
Прозябали. А так жить негоже.
     Жизнь  научила  его ни с чем не соглашаться, протестовать, возмущаться.
Он  понимал,  что  лишь  тот  достоин  уважения,  кто борется. Мало замечать
несправедливость  - нужно ее устранить, преодолеть. Пускай его мозаики будут
последней  данью прошлому, к которому он больше не вернется. Не хочет больше
рабства! Хочет воли!
     Нетерпение  у  Сивоока  было  такое,  что он выложил одну лишь половину
евхаристии,  другую отдал антропосам и обученным им помощникам из башковитых
киевских  отроков.  А  сам  поскорее кинулся к своим башням. Тут, под низким
сводом,  по-настоящему  наслаждался раскованностью таланта и разума. Творил!
Был  независимейшим человеком на свете! Мир его детства стоял перед глазами,
запах  извести и красок напоминал запахи глины в хижине деда Родима, - и вот
уже  и сам Родим на своем сером конике охотится на хищного зверя, и не беда,
что  и  коник  кажется  слишком  малым,  и  зверь  мелковат,  - пускай знают
потомки,  каким был Родим, какие великие и могучие люди жили в этих лесах, и
у  этих  рек,  и  в  полях,  равных  которым  нет  во всей Европе, ведь и то
сказать:  славяне  поселились на самых богатых и живописных землях. Взять ли
русичей,  или  болгар,  или  сербов,  поляков,  чехов.  Горы, равнины, реки,
шумные леса - где еще такое найдешь?
     В   фресках,  которыми  украшал  башни,  Сивоок  подсознательно  жаждал
передать  свои суждения о мире и людях, поэтому считая все остальное мелким,
не  заслуживающим  внимания  и  был  крайне недоволен, когда его отрывали от
любимой  работы, дергали то на то, то на другое, то на подсказывание, то для
помощи,   то   для  исправления  чьих-то  огрехов,  то  для  торчания  между
митрополитом  и  пресвитером  Илларионом,  которые  еженедельно  прибывали в
церковь  для  надзора  и  часто затевали новые и новые споры, верх в которых
все  равно  брал  незримо  присутствующий  князь  или  просто  художническое
упрямство.
     Только   в   одном,  возможно  и  в  самом  главном,  Илларион  уступил
митрополиту  без  видимого  сопротивления:  в том, чтобы все надписи в храме
были  сделаны  на греческом языке. Это был язык половины мира. Отрекаться от
него  открыто  -  значило  бы  отрекаться  от  общей со всем тогдашним миром
культуры,  а  этого Ярослав не хотел, вернее, не отваживался сделать. Выбора
не было. Вера вела за собой язык.
     Пресвитер  Илларион  был уверен, что вера не ограничится одной церковью
-  пускай  даже  и  такой пышной, как София, - он был осторожно-мудрым, чего
никто не мог бы сказать про Луку Жидяту.
     Тот,  вопреки  княжескому запрету болтаться по Киеву и вести крамольные
разговоры  против  Византии, примчался в собор, когда Сивоок еще работал над
Орантой,  начал  взбираться  к  нему  на  помосты,  бегал  по зыбким доскам,
бормотал, неизвестно к кому обращаясь:
     - Не  грек  ты и не варяг. Говори, пользуйся своим естественным языком.
Не ты его вознесешь - он тебя.
     - Не  гарцуй  так  - доски проломятся, - спокойно советовал ему Сивоок,
не  отрываясь  от  работы.  Он  не  любил  никаких попов. Считал, что молоть
языком человек идет лишь тогда, когда не способен ни к какой работе.
     - А,  не  возьмет меня леший! - отмахивался небрежно Лука и по-прежнему
бегал туда и сюда за спиной у Сивоока, мешая работать, раздражая выкриками.
     - Не  привык  я,  чтоб  за  спиной  была  возня, - уже сердито произнес
Сивоок.  -  Ты,  поп,  знай  свое,  а  у меня тоже дело есть. Как говорится:
каждому свои сопли солоны.
     Жидята   остановился.   Замер   за   спиной   Сивоока,   потом   громко
расхохотался.
     - А  ведь  это правда: бегаю, - перестав смеяться, признал он, - это во
мне медвежий жир колотится.
     - С  медведями  был  в  берлоге?  -  Сивооку уже начинал нравиться этот
крикливый  и  суетливый  поп.  Он  прекратил  работу, вытер руки. - Кажется,
время  и  мне  пообедать. Может, разделишь трапезу, поп? Или привык к жирной
еде?  У  меня  хлеб да квас. Ибо я ведь под небом сижу, а к небу имеют право
молвить   только  худые.  Жирные  же  пускай  падают  вниз  и  погибают  под
собственной тяжестью и жиром.
     - Славно  молвишь!  -  удовлетворенно  крикнул Жидята. Он завернул полу
изношенной  ряски,  присел  возле  Сивоока.  -  Давай твой хлеб и квас - это
самая  лучшая еда. Меня зови не попом, а Лукою, хотя зовут еще меня Жидятой,
потому как у хазар наш в плену, а y них вера - жидовская.
     - Как же ты переметнулся в христианство?
     - Не  принял  я  их  веры.  Да  и христианской тогда не знал. Зачем это
было?  Пока молод, разве про веру думаешь? Научился стрелять из лука, ловить
диких  коней,  бить  зверя  на  полном скаку. Вырвался из неволи, прибежал в
свою  землю,  а  тут  меня  никто  и  не  ждал. Охотился тайком на княжеских
угодьях,  бил  зверя,  бывало,  и ко того, брал грех на душу, потому как все
равно  ведь  это  княжье.  Научили  меня  старые ловцы, чтобы для крепости и
здоровья  употреблял  медвежье  сало.  Убил  я медведя, натопил из него жиру
прямо  в шапку, полную шапку еще горячего выпил, несколько дней тяжко болел,
но  потом  будто смазало меня всего изнутри: никакая хворость не приставала.
Пригодилось  это  мне,  когда  поймали  меня княжьи прислужники да бросили в
поруб  холодный и сырой, с червями да жабами. Ежели бы не промаслился раньше
медвежьим  салом,  так  бы  и  сгнил  там,  в земле. Ан нет - высидел. Тут у
самого   поруба   церквушку   деревянную  поставили,  службу  правят,  грехи
замаливают.  Слушаю, нравится мне пение, хотя и не понимаю ни единого слова.
А  поскольку  голова  у меня крепкая, то и схватил все эти пения, ирмосы эти
чужестранные,  да  однажды и рявкнул из поруба по-медвежьи: "Кирие элейсон!"
Вытащили  меня,  рассматривают, будто ромейское диво. Повезли в Бересты, так
немытого   и   поставили   перед   пресвитером  Илларионом.  Спрашивает  он:
"Христианин?"  Говорю:  "Нет".  Молвит  что-то по-гречески. Я гляжу на него,
что  твой  баран.  "Не знаешь греческого?" - "Не знаю". - "Обучен письму или
книгам?"  -  "Не обучен". Вот с тех пор и началось. Обучил меня пресвитер, а
я ко всему человек башковитый...
     - Так ты и не поп? - спросил Сивоок.
     - Пока  нет  паствы,  так  не поп, но хочу учить. Стоять за свое родное
хочу.  Веру взяли у ромеев, а язык их нам ни к чему. Славянский должен быть.
Отведал  я  среди чужих, знаю, что это, когда тебе твое слово забивают назад
в  глотку.  Это  -  смерть человека. Да и научиться чужому языку разве можно
толком?  Лишь от своей матери возьмешь ту глубину и сущность, а чужой - одни
лишь  сливки.  Про  хлеб  да  воду  еще  спросить  можно,  в  душу  же  - не
проникнешь, не доберешься. Ты художник - должен знать это. Письмо знаешь?