величественное  спокойствие  Кремля,  с  другой  -  гремела  тысячами  машин
Москва,  впереди  -  Борис уже видел ее - одиноко стояла на остановке Тая, в
белом  платье,  тонкая,  гибкая,  словно  девочка; казалось ему, что смеется
она,  хотя  лица  ее  еще  не различал, но, когда подошел ближе, убедился: в
самом  деле, улыбается. Представил ее лукавые губы, приближенные к его лицу,
ее  разноцветные  глаза,  чуть  не  бежал  к  Тае, попутно готов был творить
молитву  в  честь  тех  неведомых  сил,  которые в многомиллионной Москве, в
самом  центре,  средь  бела  дня  давали  возможность  двоим встретиться без
единого  свидетеля,  без  малейших  помех.  И  именно  тогда  Борис  заметил
человека.  Их  могло  тут  быть десять, и сто, и тысяча одновременно, потому
что  такое  ведь  место  и такое время! Был лишь один, это не давало никаких
оснований  для тревоги, но что-то словно бы ударило Бориса в грудь, какое-то
словно  бы  предчувствие  беды  ощутил  он  вдруг, хотя никогда и не верил в
предчувствия.  Высокий  мужчина  быстро шел по тротуару прямо на Таю. Откуда
он  взялся и когда? Белокурый, волосы зачесаны на пробор, красивое, кажется,
лицо.  Мужчина  опережал Бориса. Вроде бы его и не было только что, а теперь
вот  вынырнул  неизвестно  откуда и уже приближался к Тае. Сейчас он пройдет
мимо  нее  и  пойдет навстречу Отаве, минует его и пойдет дальше, так всегда
бывает в большом городе, так должно было случиться и на этот раз.
     Однако нет...
     Мужчина  дошел  до  Таи,  обернулся.  Кажется,  он  намеревается  ждать
троллейбуса или какого там беса - ну что ж.
     Однако нет!
     Мужчина  не  остановился!  Он  продолжал  свое  движение,  это  уже был
какой-то  кошмар, такого не выдумал бы для Отавы даже самый заклятый враг, -
мужчина  как-то  сноровисто  повернулся,  оказавшись теперь к Борису спиной,
подцепил  согнутой  в  локте  правой  рукой Таину руку и, не останавливаясь,
пошел  себе снова туда, откуда появился, только теперь уже не один, а забрав
с  собой  Таю,  то  есть  ту  женщину,  которая ждала его, Бориса Отаву, и к
которой  торопился  он,  то  есть  Борис  Отава,  - собственно, единственную
женщину  на  свете,  которая  сумела  вырвать Бориса из заколдованного круга
одиночества, для того чтобы снова бросить его в одиночество!
     Он  не  мог  опомниться.  Насилие?  Совершено  насилие  над Таей? Нужно
бежать  и  спасать ее? Хотел бежать следом, хотел... Но те двое шли спокойно
и  дружно,  женщина  не  вырывалась, не оглядывалась, не призывала на помощь
Бориса,  хотя  знала,  что  он  сзади,  видела его только что. Светловолосый
мужчина  наклонился  к  ней  доверительно,  интимно,  что-то говорил, задрав
голову  в  смехе.  Тая  тоже смеялась, Борис видел это по ее спине, это было
ужасное  зрелище - видеть, как смеется любимая тобой женщина, как смеется...
ее спина! Безумие!
     Он  шел  за ними. Понимал, как это позорно и унизительно, однако ничего
не  мог  поделать, шел будто привязанный. Почему-то думал, что они свернут к
Боровицким  воротам  и пойдут в Кремль, и там он их где-нибудь догонит, и...
И что?
     Но  они не свернули, пошли дальше по тротуару, в самый водоворот машин,
в  бурление  Москвы,  и  этот  светловолосый  молодой  человек снова говорил
что-то  смешное,  а  Тая  смеялась  уже  не  только  спиной,  но всем телом,
смеялась  неудержимо,  буйно,  не  было  сил дальше терпеть этот смех. Борис
повернулся и ушел в гостиницу.
     Он  не  пытался  звонить,  не  ждал  звонка,  не хотел ничего знать, не
жаждал  объяснений.  Испокон  веков Отавы отличались упорством и твердостью.
Даже когда эта твердость ранит собственное сердце.
     Свершилось!
     И  в  Киеве не ждал теперь ничего. Студенты разъехались на каникулы. Из
посольства  сообщили,  что с делом Оссендорфера придется подождать до осени,
ибо  все  чиновники  убежали  к морю и на воды. Отава каждое утро садился за
свою  привычную  работу,  писал,  рвал  написанное,  снова  писал. Потом шел
прогуляться,  по  Владимирской  доходил  до  Софии,  смешивался  с  группами
экскурсантов, прячась за их спинами, слушал привычные голоса экскурсоводов.
     - Собор  сооружен  в  эпоху  княжения  Ярослава  Мудрого... Точная дата
строительства неизвестна...
     Известна,  известна...  Вскоре станет известной всем. Он докажет это на
фактах. Отец жизнь свою отдал, чтобы доказать это, а он...
     - ...Неизвестны также имена строителей...
     Станут  известны...  Рано  или  поздно все становится известным на этом
свете!  Не  играет  роли,  каким образом и кто открывает людям тайны и какой
ценой. Где ты бродишь, моя доля?..
     - Этот собор относится к ценнейшим памятникам архитектуры...
     Не  так! Зачем употреблять слово "памятник"? Его нужно называть просто:
"Диво".  И  как  родился  свыше  девятисот лет назад в мыслях Сивоока, и как
сооружался,  и  как украшался, и как продержался единственный во всей Европе
с того столетия целый и прекрасный - разве не диво?
     Быть  может,  был иногда жестоким этот собор. Требовал пожертвований не
только  драгоценностями,  но  даже  человеческими  жизнями.  Разве профессор
Гордей Отава не пожертвовал своей жизнью? Видимо, так нужно.
     А  потом  Борис выходил во двор, в лицо ему било солнце, вдали виднелся
собор  - белый, добрый, ласковый, в окружении золота и зелени, и все в груди
Бориса  кричало  и  протестовало:  "Нет,  нет,  нет! Человек должен жить как
человек, а не превращаться в жертву! Нужно жить, как живут все люди!"
     Когда уже и не ждал, нашел в почтовом ящике письмо из Москвы.
     Она писала:
     "Борис!
     Все  эти  дни  моя  совесть  отягощена,  будто  у плохого врача детских
болезней.  Тогда  получилось так некрасиво и неприятно для тебя. Поверь: это
просто  случайное  совпадение,  а не мое сознательное намерение. Я ждала там
только  тебя.  Зачем  ждала?  Сама  не  знаю. Возможно, это и к лучшему, что
появился  именно он. Если уж быть искренней до конца, то скажу, что мы с ним
часто  назначали  свидание  на  этом месте. Не в тот день. Нет. В тот день я
назначила  тебе.  Клянусь!  Но  так  вышло.  Ты  подумаешь  с  негодованием:
вертихвостка.  Наверное,  вообще выбросил меня из головы и из сердца (если я
там  была). Но будь великодушен. Порадуйся, если и не за Тайку, то просто за
еще  одного  человека,  который  что-то  интересное  нашел в жизни. А это не
такая  уж малость. Нет ничего ужаснее, чем искать и ничего не найти. Помнишь
ибсеновского  Пер  Гюнта?  Искал всюду и везде, искал в самом себе, снимал с
себя  наслоения  и  случайные  маски,  как  снимают  кожуру  с луковицы. И -
ничего.   Пустота.   Абсолютнейшая  пустота.  Это  самое  ужасное.  А  жизнь
сокращается   с  каждым  днем,  с  каждым  произнесенным  словом,  с  каждым
брошенным  взглядом.  Никто  не замечает этого так, как женщина. Поверь мне,
Борис.  Говорю  это  для  тебя,  потому что ты считаешь, что жизнь давно уже
остановилась, где-то в десятом или одиннадцатом столетии..."