же  те  самые  ромеи,  при  всем  том,  что  государство  их насчитывает уже
несколько  сот  лет  и  рождалось  знамением  бога,  заимствованного  ими  у
палестинских  пастухов-голодранцев,  -  разве  же они сразу все восприняли и
все  постигли?  Сколько  жили, столько и грызлись между собою то за одно, то
за  другое.  Дошли  и до того, что уничтожали все изображения Христа, Марии,
ангелов,  апостолов,  патриархов,  императоров. Даже в императорском дворце,
сооруженном   при   Константине   и  Юстиниане,  выколупывали  все  мозаики.
Возможно,  и  держится  теперь  митрополит  Феопемпт  за  эту  построенную и
освященную  патриархом  Фотием  церковь  Феотокос Фарос потому, что была она
первой  значительной церковью после смутных времен иконоборчества? Но почему
мы  должны искупать чью-то сумятицу и дурость, повторяя сделанное уже давно,
и  не  на  поддержание  душ народа нашего, а для укрепления расшатанной веры
самих ромеев?
     Ночью  Ярослав  позвал  Ситника.  Ситник  тоже  заметно постарел за эти
годы,  стал  еще  толще,  потел,  как и раньше, обильно в неудержимо, но уже
понял  наконец,  что не к лицу в его положении излишняя суетливость, поэтому
сшил  себе  по  ромейскому  образцу  охабень  с  длинными,  до  самой земли,
рукавами,  которые  перебрасывал  через  плечи  и  засовывал за пояс, а руки
выставлял  в  прорези  под  рукавами,  будто  огородное  чучело;  неуклюжий,
бездарный,  кто  не  знал,  принял  бы его за первого бездельника в державе,
взглянув  на  эти заткнутые за пояс длиннющие рукава, но Ярослав по-прежнему
продолжал  верить  в Ситника, не обманул тот князя еще ни разу, выполнял все
повеления   быстро,   точив,   главное  же  -  без  лишней  огласки,  что  в
государственных делах иногда имеет первостепенное значение.
     - Что,  этот  святой  в  пещерке  живой? - спросил князь своего ночного
боярина.
     Ситник, не поняв, куда князь клонит, торопливо ответил:
     - Живой, княже! По твоему велению...
     - Постой,  - махнул Ярослав рукой, - я не просил тебя напоминать о моих
велениях. Спрашиваю тебя: почему до сих пор живой?
     - Почему  живой?  -  Ситник моментально растерялся, ему стало жарко, он
уже  улавливал княжий гнев, только никак не мог угадать, откуда он нахлынул.
- Ну... живучий старикашка. Такой шустрый, как рак на суше.
     Боярин  хрипло  засмеялся,  чтобы скрыть свою растерянность, но Ярослав
не склонен был сегодня к веселью.
     - Раз спрашиваю, - сказал сурово, - не нужны мне объяснения.
     - Однако ж, княже...
     - Говорю,  почему  живой? - упорно повторил Ярослав. - Не нравится твоя
несообразительность,  Ситник. Если бы умер человек, а я спрашивал, почему он
умер,  тогда бы ты и объяснял, кто виноват. А ежели спрашиваю, почему живой,
то найди, кто повинен в этом.
     - Ага,   так,   -  послушно  молвил  Ситник,  подавляя  глупое  желание
воскликнуть:  "Да  ты  же,  княже, виновен, что он живой! Ты же велел носить
ему  дичь  с  княжьего  стола,  и  напитки  в серебряных бокалах, и меха для
теплоты..."
     - А  в  пещерке  той  пусть молится пресвитер Илларион, - словно о деле
уже давно решенном, говорил Ярослав, - передай ему от меня...
     Все-таки  Ситник,  видно,  старел быстрее князя: стал тугодумом. Он еще
только  размышлял,  как  убрать старика из пещерки, а князь, вишь, и забыл о
нем,  старик  уже  не  существует  для  него, властелин хлопочет почему-то о
пещерке, стремится как можно скорее поместить туда кого-то другого...
     - У Иллариона уже своя пещерка есть, - несмело сказал Ситник.
     - Пещерка?  -  Ярослав прошелся по горнице, остановился перед поставцом
с  толстой  пергаментной книгой, потрогал пальцем лист. - Какая пещерка? Что
он там в ней делает?
     - Молится  с  Лукой  Жидятой. Лука там и пребывает, а пресвитер ходит к
нему, и они в два голоса напевают молитвы.
     - Что ж они поют?
     - Господи  милосердный,  прими  с  земли  этой  молитву  на языке земли
нашей... Такое что-то напевает... А у обоих - басы вельми могучие...
     - Не спрашиваю о басах. Лука этот - кто таков?
     - Жидятой  прозван,  потому  как малым еще его хазары забрали в плен, и
там  продержали  много  лет,  и  склоняли  к  вере  своей,  и  на  язык свой
переворачивали.  Испробовал  он чужбины, и когда прибежал к своим, то теперь
ни  о  чем  чужом  слышать  не может. И христианскую веру признает только на
языке  нашем,  а  не  греческом.  Илларион  прячет  его  от митрополита и от
ромеев. В пещерке.
     - Почему не сказал мне?
     - Не спрашивал ты, княже.
     - Знаешь хорошо, что и о неспрошенном должен говорить.
     - Знаю, но пресвитера обходил ты в своих подозрениях.
     - Обхожу  и  ныне.  Передай,  пусть  приведет  ко мне этого Лугу завтра
ночью  тайно.  А  пещерку  одну  пускай  засыплет.  Хватит ему для молитвы и
одной.
     - Ага, так.
     Было  единственное  убежище  для  Луки  Жидяты в Киеве, где бы о нем не
смог  узнать  митрополит:  княжеский дворец. Ярослав уже отдал одну комнатку
для  Пантелея  и  еще  для  двух писцов; жили при дворце священники, монахи,
послушники,  канторы,  ублажавшие  слух  князя  и  княгини сладким церковным
пением,  полно было придворных, ключников, замочников, стольников, чашников,
спальников,   жил   Бурмака,   становился  тесноватым  уже  Большой  дворец,
построенный  еще  при  княгине  Ольге, однако в следующую ночь привезли туда
еще  одного  жильца,  вошел  он,  закутанный в старенький, изорванный мех, в
сени  вместе  с пресвитером Илларионом, вместе поднялись они в сени верхние,
прошли  в  сопровождении  Ситника в горницу князя Ярослава; долго, запершись
там,  о  чем-то  беседовали,  а  на  рассвете  князь  вместе  с  пресвитером
спустился  в  церковь  на  молитву,  а  Лука Жидята, яснобородый, коренастый
человек  с  крепкими руками и какой-то особой цепкостью во взгляде, очутился
в  комнатке  отрока  Пантелея,  искал  у  него  иконку  или  крестик,  чтобы
помолиться  по-своему, но у Пантелея такого добра не водилось; отрок, лукаво
поглядывая  на  своего  нового  соседа, сказал, что он приставлен к князи не
для  молитв,  а  для  жизнеописания; Лука обозвал отрока дураком и варваром,
хотел  сгоряча  избить его, но пожалел, пообещал обратить его языческую душу
в  христианскую веру, на что Пантелей чмыхнул тихонько себе под нос, чтоб не
дразнить  ухватистого  дядьку,  и  рассказал Луке о святом человеке, который
собрал в себе всю мудрость Древлянской земли.
     - Убит  твой  учитель, - жестоко сказал Лука, который после многих лет,
проведенных  у  степняков-хазар, не умел скрывать от человека ни хороших, ни
плохих вестей.
     Пантелей не поверил.