земле,  место,  где  отец  небесный  обитает  и  движется.  Предопределенная
пророками,   основанная   патриархами,  украшенная  апостолами,  укрепленная
мучениками, - бог внутри нее, она не пошатнется.
     От   тепла   в   княжьей   горнице   синие   щеки   митрополита   стали
багрово-сизыми,  хищно посверкивали черные глаза среди пожелтевших зарослей,
при   малейшем   движении  Феопемпта  зловеще  шуршала  парча  фелони,  хотя
митрополит  и  старался  сохранить  закаменевшую  неподвижность,  чтобы этим
подчеркнуть  свою  неуступчивость  душевную.  Сидел  он напротив князя будто
воскресший мертвец, и Ярослав думал с раздражением: "Чего ему нужно?"
     Разве  мог  этот  старый,  далекий  от  жизни  человек,  глухой к языку
великого  народа,  к  которому  он  был  брошен по воле константинопольского
патриарха,  а то и самого императора, - разве мог он постичь извилистые пути
державной  мудрости?  Когда  речь  идет о храме Софии, митрополит знает лишь
канонический  гимн, который хорошо известен и князю: "Она - дыхание и чистое
излияние  славы  вседержителя.  Она  - отблеск вечного света. Она прекраснее
солнца  и  выше  сонма  звезд,  в  сравнении  со  светом она яснее, ибо свет
сменяется  ночью,  а  премудрости не превосходит злоба. Бог никого не любит,
кроме того, кто живет с мудростью".
     А  знает  ли митрополит, что такое мудрость? И вообще - кто знает? Вот,
чтобы  утвердиться  на  столе  Киевском,  пришлось  ему,  Ярославу, пойти на
уступки  ромеям, не только принять митрополита в Киеве и его священников, но
и  пустить  их  в  церкви,  вести  богослужение на греческом языке, которого
никто  из  простых  людей  не  понимал,  и  вышло так, что в Киеве звучала в
церквах  греческая  речь,  в  землях  более  отдаленных  -  русская.  Ромеям
казалось,  что  князь  навсегда  пришел  к  убеждению, что все богослужебные
книги  испокон веков писались только на греческом языке и что так оно должно
быть  повсюду  и вечно, а князь тем временем хорошо ведал, что ничей язык не
может  присваивать  себе  никаких истин, ибо и священные книги разве не были
писаны  на  языке  гебрайском,  а  потом,  во  времена Константина Великого,
переведены  на  латынь,  по-гречески  же  в  Византии зазвучали только после
Ираклия,   а   в  Болгарии  при  царе  Симеоне  заговорил  христианский  бог
по-болгарски,  сам  Симеон  и его экзарх Иоанн переводили священные книги на
родной  язык,  столь близкий к языку русскому; ведал Ярослав вельми хорошо и
то,  что  пресвитер  Илларион  в  Берестах  уже  давно  начал собирать людей
смышленых,  чтобы  переписать  по-русски греческие священные книги, не чинил
ему  сопротивления в том, имел намерение со временем взять это дело под свое
покровительство, но это - потом.
     Покамест  же  должен  был  изо  всех  сил  прикидываться  дружелюбным и
уступчивым  перед  ромеями. Предчувствовал приближение перемен и послаблений
в  Византии,  но  еще  не мог откровенно выступить против грознейшего врага.
Тот,  кто  сделал  один  шаг,  должен  сделать  и другой. Пускай митрополиту
кажется,  будто  все  идет  как  следует,  будто  ромейский дух все больше и
больше  начинает  господствовать на Руси; он, Ярослав, знает свое, он идет к
своему  медленно,  осторожно, но упорно и уверенно. Уверенность в себе умеют
сохранять  люди,  которые  в  совершенстве срослись со своей средой, глубоко
убеждены  в  ее  высоких качествах. Они не нуждаются в том, чтобы играть чью
бы  то  ни было роль, никакие внешние принуждения не толкают их к этому. Они
остаются  собой  даже  в  уступчивости.  И  если  Ярослав допустил ромеев на
какое-то  время в Киев, то всячески противился он распространению их влияния
на  другие  города;  если  следом  за  своим  отцом подчас жестоко боролся с
богами  старыми  ради  бога нового, то одновременно помнил и о необходимости
сохранения  старинных  обычаев,  ибо  ни  один  мудрый  властелин  не должен
стремиться  к  искоренению всех местных обычаев, отличий и склонностей: ведь
они господствуют над людьми сильнее, чем самая могущественная власть.
     Наверное,  никто  не  понимал князя. Удивлялись, что пустил он ромеев в
Киев,  никого,  кажется,  не  увлекало  намерение Ярослава превратить Киев в
новый  Константинополь.  Чужой  бог,  чужие  слова  среди  безбрежного  моря
певучего родного языка - зачем все это?
     Даже  на  печатях Ярослава, где стояли некогда, еще из Новгорода, слова
русские,  теперь  было  написано  по-гречески:  "Господи, помоги рабу твоему
Георгию-архонту". Уже и не князь - архонт? Зачем же так?
     Потянули  от  греков  на  Русь  бессмысленную  одежду:  хламиды,  лоры,
гранацы.  Везли паволоки, влаттии, фофудии, за кусок ткани иной раз погибали
десятки  людей,  пока довозили ее до Киева. А зачем? Все эти одежды возникли
в  теплых  краях  и  не  годились  для  морозов и холодов русских, но князья
почему-то  потянулись  к этим одеждам, - быть может, любо было их сердцу все
то,  что  шло  от  могущества  ромейских  императоров? Быть может, надеялись
вместе  с  этими нарядами перенять и величие? А может, вычитал обо всем этом
князь  Ярослав  в книгах? Ибо страшно суесловие, всегда найдутся велеречивые
умельцы  убедить  и  самую гордую выю незаметно заставят согнуться в поклоне
перед чужим.
     Так,  видно,  думали  о  Ярославе, да совсем иначе сам он думал о себе.
Знал,  что никто ему не поможет, не верил никому, замкнулся в своем упорстве
даже  перед  самыми близкими, ибо жизнь научила его, что все люди в конечном
счете  -  враги между собою. Никогда не забывал своей первой ночи с княгиней
Ириной,  помнилась  ему  и Шуйца, мог бы пересчитать вот так сотни, казалось
бы,  людей  самых  близких,  но  была  всегда  межа,  за  которую ступить не
удавалось.  Человеческую  разобщенность  не  в  силах  был  одолеть  даже во
взаимоотношениях  с женой, он смирился с этим и теперь действовал, полагаясь
исключительно  на  собственные силы и на собственный рассудок. Никто никогда
не  должен  знать, что князь скажет завтра, какое слово будет произнесено им
после уже сказанного.
     Ярослав   смотрел   на  митрополита,  его  забавляло  ослиное  упорство
Феопемпта,  князь  смеялся  в  душе  над тем, как обманул ромея при закладке
церкви,  пообещал  ему не вмешиваться во внутреннее убранство, наслаждался в
предчувствии  нового  поражения  этого старика, чуждого, начисто ненужного в
этой земле человека.
     Были  приглашены  все мастера и художники, они принесли греческие книги
и  свитки,  на которых показано было, как сделана была та или иная церковь в
Византии;  все стояли вдоль стен, сидели только князь и митрополит, говорить
разрешалось  тоже  лишь  князю  и  митрополиту, так, будто дальнейшая судьба
собора  зависела  не  от  умения и рук молчаливых людей, подпиравших плечами
стены, а от наставлений и решений двух мужей в дорогой одежде.
     Митрополит  направлял  на  князя  свой  узкий,  будто рыбья кость, нос,
говорил  быстро,  давился  словами,  захлебывался,  он обеспокоен был прежде
всего  тем, чтобы выговориться; с тупым упрямством фанатика, которого долгие
годы  отучивали  думать,  Феопемпт  снова  бормотал о патриархе Фотии, о его
наставлениях  и  повелениях,  в  надоедливых ссылках на церковные авторитеты
улавливалось  не столько упрямство митрополита, сколько растерянность; он не
знал,   как   заполнить  огромный  внутренний  простор  собора,  его  пугала