сообразил,   только  обливался  потом  от  страха  перед  князем  и  глубоко
затаенного  недовольства  на него за то, что он отдает предпочтение какой-то
там    мудрости    перед    делами    государственного    значения,   делами
первостепенными,  сравнить  которые можно разве лишь с краеугольным камнем в
здании. Вынь этот камень - развалится все здание.


                                  1966 год
                                 ЛЕТО. КИЕВ

                                                         Изгибы твоих бровей
                                                            могут довести до
                                                   бешенства... твой упругий
                                                    живот - словно арена для
                                                           боя быков в Ниме.

                                                                   П.Пикассо

     Уехал  -  приехал.  А  что  изменилось?  Киев  точно так же нежился под
ласковым  солнцем,  утопал  в  буйной  зелени своих парков и скверов; по его
улицам,  новым  и  старым,  с лихорадочной скоростью мчались куда-то машины,
гудели  мосты;  под  летним  светло-голубым  небом  сверкали белые соборы, -
никто  и ничто не замечало отсутствия Бориса Отавы в этом большом городе, не
произошло  никаких  изменений  за  то  время,  пока  он изнывал в стеклянных
канцеляриях  Запада;  каждый  день  рождались  дети,  каждый  день во Дворце
бракосочетания   (кроме   выходных)   происходили   торжественные  свадебные
церемонии,  каждый  день  умирало какое-то количество жителей - вот так и мы
приходим  в  этот  мир  и  так уходим, незаметно и бесследно. А? Незаметно и
бесследно?  Неправда!  Он  поехал  и  приехал  в  самом  деле незаметно, без
духовых  оркестров  и  речей  на  перроне, без фоторепортеров, но вскоре все
газеты  написали о результатах его поездки, о том шуме, который он поднял на
Рейне,  откликнулись  живые свидетели, нашлись очевидцы мрачных событий зимы
сорок   второго   года  в  Киеве;  оказалось,  что  сотням  людей  близка  и
небезразлична  была  судьба  Гордея  Отавы,  а  еще более важной была судьба
всего, что принадлежало им, что составляло народную собственность.
     Возможно,   впервые   Борис   Отава  почувствовал  необходимость  своей
специальности  не только для отдельных любителей старины, но и для всех. Его
приглашали  к  студентам,  на  заводы,  в  клубы,  он встречался с городским
активом,  и  всюду  его  расспрашивали,  интересовались  его  выступлениями,
принимали резолюции.
     И  хотя  Борис  впервые  оказался в центре внимания всего Киева, это не
приносило  ему  радости,  им все больше овладевало какое-то беспокойство, он
сам  не  знал,  что  с ним происходит, объяснял это своей научной миссией на
Рейн,  потому  что,  в  сущности,  он ничего там не добился, лишь потревожил
всех  этих  оссендорферов, а потом поехал себе домой, оставив все хлопоты на
долю  работников  посольства, прежде всего на симпатичного Валерия, которому
тоже  осточертели  рейнская  глина  и болтливые чиновники, умеющие утопить в
потоке слов любое дело.
     Своего  состояния  Борис  еще  как  следует  не осознал, и тогда, когда
садился  в  вагон московского поезда, он еще цеплялся мыслью за какие-то там
неотложные  дела,  которые, мол, гонят его в Москву, мысленно клялся прямо с
вокзала  позвонить  в  Министерство  иностранных  дел,  чтобы узнать, нет ли
новостей  с  Рейна;  в  самом  деле,  побежал  сразу  же  к автомату, бросил
двухкопеечную  монету,  долго  прицеливался  пальцем в круглые отверстия над
номерами,  подсознательно  ткнул в один кружок, в другой, диск прокручивался
туго,  со скрипом и скрежетом, раздавались длинные гудки, долго и болезненно
отдаваясь  в  висках у Бориса; наконец на другом конце раздался голос, голос
этот был знакомый уже тысячу лет, он существовал для Отавы вечно.
     - Тая, - почти шепотом сказал он, - Тая, это я приехал.
     - В самом деле? - насмешливо спросила она.
     - Я стою на Киевском вокзале.
     - Очевидно, все-таки не на вокзале, а на тротуаре.
     Он  не  улавливал насмешливости в ее голосе и словах, возможно, впервые
в  жизни так терялся перед женщиной, которой, в сущности, и перед глазами не
было, - находилась она где-то очень далеко.
     - Я должен тебя увидеть, - сказал Борис хрипло, - сегодня же.
     - Снова едешь за границу?
     - Не  в  этом  дело.  Я понял... Но об этом - не по телефону. Мы должны
непременно увидеться, и непременно сегодня...
     - Я не люблю этого слова.
     - Какого слова? - Он растерялся.
     - "Непременно".  В  нем  есть  что-то  неприятное. По крайней мере, для
женщины.  Возможно,  для  такой  женщины,  как  я.  - Тая, кажется, не могла
отрешиться  от  насмешливости,  а может, просто хотела выиграть время в этих
рассуждениях  о словах. Но что для нее время, когда речь сейчас идет о самом
важном для них обоих?
     - Тая,  где  мы  увидимся?  -  почти  ультимативно  спросил Борис. - Не
пытайся  отказываться.  У  меня очень серьезные намерения. Ты даже не можешь
себе представить, какие серьезные. Итак: где?
     - Ну...   -  Она  заколебалась.  -  Раз  уж  ты  так  настаиваешь...  в
одиннадцать...
     - Хорошо, - тотчас же согласился он.
     - Нет,  наверное,  не  выйдет,  - быстро сменила она прежнее решение, -
давай в четырнадцать.
     - В четырнадцать. Согласен.
     - Манеж знаешь?
     - Да.
     - Вот  там  между  Манежем  и  Александровским садом есть остановка. Не
помню, троллейбусная, или автобусная, или, быть может, для такси.
     - Найду.
     - Я буду ждать тебя там.
     - Нет, это я буду ждать!
     - Не  смей,  -  сказала  она,  -  если  ты  придешь  хотя  бы на минуту
раньше...
     - Я буду точно в четырнадцать...
     - Тут  ко  мне  пришли.  -  Трубка  звякнула  в  неведомой  дали. Борис
застенчиво улыбнулся своей вдруг онемевшей трубке.
     А потом произошло вот что...
     Ровно  в  четырнадцать  он шел от Исторического музея по тротуару вдоль
высокой   железной  ограды  Александровского  сада.  С  одной  стороны  было