том,  что  он  должен  был  изображать,  а  как.  Важно само искусство, а не
фигуры,  которые  оно  передает.  Фигуры  изменяются,  одним нравятся такие,
другим - иные, а живопись, если она есть, остается навеки.
     Неважно,  как  будут  называться  те  или  иные  мозаики.  Пантократор,
Оранта,  евхаристия  с  дважды  нарисованным  Христом  и апостолами, которые
бежали  к  богу  за  его телом и кровью, - так представляли украшение собора
сами  попы.  А для Сивоока там было только солнце в многотысячных сверканиях
смальты  - золотой, синей, зеленой: зеленое солнце древлянских лесов, желтое
солнце,   светившее  ему  по  утрам  в  детстве,  белое  -  в  раскаленности
болгарских  планин  и  свинцовое  солнце  в эмволах константинопольской Месы
перед  тем,  как  его  должны  были  ослепить,  и  тихое  золотое солнце над
вечерними садами, и певучесть лучей на женских волосах...
     Вот   почему  Пантократор,  которого  Сивоок  нарочно  наделил  чертами
Агапита,  с горечью во взгляде, вызванной старостью и бессилием, имел в себе
что-то  от  сизой  свинцовости  безжалостного ромейского солнца над пленными
болгарами,  а  гигантская  фигура Оранты представлялась Сивооку, будто тихий
синий  вздох  матери,  которой  он так никогда и не знал; евхаристия же была
криком  красок  багровых и синих, малиновых и фиолетовых, золотых и зеленых;
цвет  и  движение,  неудержимое,  жадное, вечное движение - так человечество
вечно  торопится куда-то, жаждет чего-то, - а ведает ли хорошо, чего именно?
Хлеба?  Крови?  "Се  творите  в  мое  поминание", - завещал бог. И вот гонят
куда-то  людей  (то  ли сами они бегут), и никто не в силах их остановить, а
на   долю  художника  выпадает  воссоздание  этого  неустанного  движения  -
устремления,   которым   так  потрафила  христианская  церковь  человеческой
натуре.
     Сивоок  сам  следил  за  тем,  как варилась смальта для больших мозаик,
которые  он  должен был выкладывать. Подбирал подходящие цвета. Колдовал над
красками.  Варил,  проваривал,  растирал.  Для  золотой  смальты  златоковцы
ковали  тончайшие  листочки  золота,  потом  оно  закладывалось  между  двух
пластинок  стекла,  навечно заваривалось, иногда, когда нужна была тончайшая
смальта,  золотой листик просто припаивался к низу стеклянного кубика. Чтобы
как  можно  больше разнообразить оттенки золотой смальты, Сивоок применял не
только  золото,  но  и  сплав  золота с серебром, иногда использовались даже
листики  меди,  которая давала более спокойное сияние. Смальту варили долго,
многих  людей  перепробовал  Сивоок  на этом деле, шли к нему охочие, босые,
без  шапок, бедные, ободранные, несмелые, он учил их, работал вместе с ними,
жил  с  ними  в нужде и заботах, рассказывали они ему о нужде еще большей, о
том,  как  было  голодно  когда-то,  а  еще  голоднее  стало  нынче, ибо все
поглощает  церковь, люди бросили поля и борти, пошли на строительство, а тем
временем  их хижины где-то разваливаются, зарастают бурьяном поля - и что же
это  будет, что же это будет? Даже в лучшие времена хлеб ели не каждый день,
а  теперь  только и видели что жиденькую затируху, да капусту, да репу. Соль
была  лакомством,  ее  не  употребляли в пищу, а лизали кусок после обеда, о
мясе  даже не упоминали. Сивоок делился со всеми своими помощниками тем, что
ему  доставалось от князя, но понимал, что, накормив десятерых, все равно не
накормит  тысяч. Повторялось то же самое, что видел он много лет в Византии:
чем   больше  и  роскошнее  строили,  тем  беднее  и  ободраннее  становился
окрестный  народ,  потому  что должен был вынести все на своих плечах, своим
трудом,  своей  нуждой  и  ограничениями  заплатить  за  высокомерие и славу
божью.
     Антропосы  спасались  от  мрачных  видений  и  от  отчаяния в молитвах,
старшие  из  них,  не  имея  больше надежд, постригались в монахи, вот уже и
тут,  в  Киеве,  основали  они возле самой Софии, на месте своего поселения,
монастырь  святого Георгия в честь князя Ярослава, и Мищило пристроился туда
игуменом,  но  Сивоок  остался  со  своими  людьми; не мог он признать этого
жестокого  бога,  от  которого  всю  жизнь  лишь  страдал; собственно, после
гибели  Иссы  утратил  он  способность  восхищаться  малейшими  радостями  и
удовольствиями,  жил  только  великим делом своей жизни, жил в красках, в их
свечении, в их музыке.
     Теперь   наступило   то  главнейшее,  ради  чего,  по  мнению  Сивоока,
принесены  все  жертвы и усилия: начиналось таинственное и непостижимое даже
для  того,  кто  стоял у самых его начал и истоков. Из ничего ты творишь еще
одну  вещь для мира, добавляешь к нему то, чего свет не знал и никогда бы не
смог  создать  сам  в  своем  равнодушии  и  беспорядке.  Ты вносишь высокую
гармонию в запутанность вещей, ты - творец, ты - выше бога!
     Мищило  укладывал  мозаику  на  стене  под хорами - во славу основателя
храма  князя  Ярослава.  Работал  медленно,  старательно,  подгонял  кубик к
кубику  с такой тщательностью, что готовая мозаическая поверхность сливалась
в  сплошной  блеск, этот блеск ослеплял, не давал возможности разобрать, что
там  изображено,  -  только  сияние,  блеск,  чтобы  знал каждый поднимающий
глаза:  перед  глазами  у него бог, богородица и князь, а все - сплошь свет,
пылание, огненность.
     Князь  побывал  в  соборе,  и  ему  понравилось,  как Мищило укладывает
смальту,  чувствовалась  рука  мастера сноровистого, хорошо обученного, беда
только,  что  работал  Мищило  больно  уж  медленно,  в  особенности же если
сравнить с Сивооком.
     Тот  сидел  в  своем  поднебесье,  помощники  носили  ему  раствор  для
накладки  на стену, раствор также изготовлялся по советам Сивоока, к извести
добавлялся   толченый   кирпич   и   мелкий   угольный   порошок,  и  в  эту
серовато-розовую  накладку  русокудрый  великан,  как-то словно бы не думая,
броском  вгонял  кубики  смальты  и  разноцветных  камней,  не  заботился  о
приглаженности,  не вылизывал, как Мищило, торопился, будто гнали его в шею,
разноцветные  кубики  торчали  из  накладки  и так и сяк, казалось, никакого
порядка  нет  в этих нагромождениях смальты и камешков; Мищило на удивленный
взгляд  князя  лишь  беспомощно  разводил руками - дескать, дуракам закон не
писан.
     Ярослав  на  первый  раз  смолчал,  но  снова  приходил в Софию и снова
наблюдал  удивительную  картину:  один,  высунув  язык,  прилаживает кубик к
кубику  так  плотно,  что  не  просунуть  иголки,  а другой, вверху, швыряет
смальту  беспорядочно  и  произвольно, и пока этот внизу хлопочет до сих пор
над  одной  лишь фигурой, тот вверху уже закончил Пантократора и принялся за
его  небесную  стражу - архангелов, и все это у него - корявое, шероховатое,
взъерошенное,  растрепанное,  как и он сам, и снова Мищило пожимал плечами и
шептал  что-то  осуждающее.  Дескать,  разве мы не можем уложить всю смальту
гладенько и ровненько?
     Князь  полез  к  Сивооку.  Нелегкая это была дорога, никогда ему еще не
приходилось  взбираться  по  таким  лесам,  но  он знал: властелин не должен
отступать ни перед чем, должен испытать все.
     Но  когда  он  остановился  позади  Сивоока  и глянул на его работу, он
просто  ужаснулся.  Снизу  был виден Пантократор в огромном медальоне, снизу