Пантократора.  Ярослав  ощутил недостаток воздуха в груди, истому, он поднял
руку,  чтоб  расстегнуть ферязь, поскреб пальцами по золотому шитью, облизал
пересохшие   губы.   Почувствовал   себя  вдруг  немощным  и  очень  старым.
Неразумная  затея:  взбираться на такую высоту, чтобы встревать в перебранку
с  этим  строптивым  человеком.  Да  и зачем? Художники - люди, властители -
тоже  люди,  но  у  каждого  своя жизнь, своя цель и свое назначение. Может,
следует  предоставить  возможность  делать  свое  и  не вмешиваться? Но ведь
государство  держится  на  князе,  а  поэтому  должны подчиняться ему люди в
державе.  Кто не подчиняется - враг или подозрительный человек. Тогда кто же
Сивоок?  Один  раз склонил князя на свою сторону, теперь снова, видно, метит
чинить так и дальше. Может, правду молвил Ситник?
     Ярослав откашлялся.
     - Дышать у тебя тут нечем, - сказал Сивооку.
     - А я не дышу, - ответил тот.
     Непокорный. Дерзкий.
     - Пришлю к тебе бояр своих, лучших людей.
     - Почто  они  мне?  Прислал  бы, княже, утраченные годы, людей дорогих,
навеки утраченных, но не можешь.
     - Все  в божьей воле. - Князь отошел от Сивоока, мысленно браня себя за
неосмотрительность  и  за  то,  что  так по-глупому решил вдруг бодриться да
приосаниваться.  На  старости  лет  взбираться  на такую высоту! Заманулось,
вишь,  побыть  возле  самого  бога,  прикоснуться  рукой  к  божьей деснице!
Бессмысленная  привычка  самолично  все  проверять и осматривать. Все едино,
ведь  земля  столь  велика,  что не хватит жизни на то, чтобы все увидеть, -
наверное, надобно верить и чужим глазам.
     Но каким, чьим?
     - Оставайся с богом, - сказал Сивооку.
     Тот  молчал.  Не  повернулся  к князю. Как и прежде, продолжал стоять к
нему  спиной,  с  неестественно  задранной  лохматой  головой, прикипевшей к
плечам,  неутомимо  укладывал  смальту  и  камни,  и  только  теперь заметил
Ярослав,  что  художник  не разбрасывает разноцветные кубики как попало, что
есть   четкий   и  гармонический  порядок  в  разбеге  смальты  по  вогнутой
поверхности,  смальта  шла как бы кругами, полудужьями, в ней было что-то от
формы  небесных  сфер,  было  вращение, от которого кругом шла голова. Князь
покачнулся, тяжело оперся о плечо отрока, сказал глухо:
     - Сведи меня отсель.
     Потом   стали   приходить   бояре,  городские  старцы,  мужи  лучшие  и
нарочитые,  степенно  вплывали в церковь, путались между лесами, спотыкались
о  доски  и  обаполы,  задирали  головы,  всматриваясь  в  работу молчаливых
антропосов  Агапита,  которые,  прислонившись повсюду, писали фрески; Мищило
спускался  каждый  раз  вниз  и  давал  объяснения, умалчивая о своей мусии,
которая  подвигалась  слишком  медленно,  более  всего  показывал вверх, где
трудился  невидимый  Сивоок,  где  посверкивало синим и золотым в прогалинах
между  лесами,  что-то  говорил  шепотом то ли гневно, то ли извинительно, а
почтенные гости стояли, задирали головы, вздыхали.
     Что  же  это  будет  перед ними? Необычное, дивное и нужное ли? Ибо как
живут  люди, чем? Тот воюет. Тот выкорчевывает лес. Тот охотится на зверя, а
тот  сеет  хлеб  или  варит сталь. Каждый что-то делает и считает, что это -
единственно  необходимая  работа,  и  так  оно  и  есть на самом деле. А тут
какой-то   человек  годы  истратил  на  то,  чтобы  наготовить  разноцветных
стеклышек  и камешков, а теперь укладывает их на стене. Зачем? Кому от этого
польза?  Князю?  Но сам ведь князь молвил: идите, смотрите. Церкви, богу? Но
что говорит им этот человек, облаченный в хламиду слуги божьего?
     И так смотрели, слушали Мищилу, покачивали головами, вздыхали:
     - Зачем все это? Грехи наши тяжкие... Ох-ох!..
     Сивооку  сверху  видны  были  их головы, а под головами - руки-клешни и
расставленные  ноги;  лишенные  туловищ,  в  причудливо срезанном измерении,
бояре  напоминали  что-то  паучье,  хотелось  плюнуть  туда  вниз, невзначай
сдвинуть   тяжелое   ведерко  с  заправой  или  сбросить  на  паучьи  головы
деревянное  корыто,  но  и этого было жаль, и мастер лишь изредка поглядывал
презрительно на распластанных внизу и продолжал делать свое дело.
     Зачем  им  это?  А  для  них  ли  он  творит? Для вон тех мелких душой,
спесивых,  мстительных,  темных,  как  стоячая  вода, в своих помыслах. Знал
каждого  из  них.  Один  кичился  силой. Похвалялся, что одним взмахом может
мечом  отрубить  голову лютому вепрю, а на самом деле мог разве что отрубить
домашнему  поросенку,  да  и  то  привязанному к колу. Другой показывал всем
свое  здоровье.  Двор  его  стоял  у  Бабьего торжка, и каждый день, в любое
время  года,  боярин  высовывался утром в окошко голый до пояса, ждал, чтобы
его   увидели   покупщики,   гоготал:  "О-го-го-го!"  Третий  все  богатство
вкладывал  в одежду, выписывал себе из Византии дорогие ткани, ходил в шитых
золотом  и  шелками  кафтанах,  на  правой  поле  у  него  было вышито знамя
княжеское,  на  левой  -  персона  самого  Ярослава, люди всегда собирались,
чтобы  посмотреть,  а  он  шел  или  ехал  среди  них - босых, оборванных, с
голодным  сверканием  ненависти  в  глазах, - что ему до бедных и униженных?
Еще  один  поставил  свой  двор  напротив  княжеского  дворца, каждый день с
самого  рассвета  простаивал  у  ворот  -  а  вдруг да появится князь, и ему
первому  удастся  сказать:  "Здрав  будь,  княже!" - и потом можно хвалиться
целый  день,  а  следующую  ночь снова спать урывками, беспокойным, краденым
сном,  чтобы  на  рассвете поскорее вскочить и встать у ворот настороже, ибо
что  же  может  быть  лучше,  чем первым поклониться владетельной особе! Еще
стояло,  возможно,  там  внизу несколько таких, которые отличились в битвах,
выпало  им укоротить жизнь многим людям, именуемым врагами, когда-то в этом,
вероятно,  была  польза  князю  и  державе,  но  все  это осталось в далеком
прошлом,  теперь  они  не  размахивали  мечами,  не способны ни к чему из-за
старости,  зато  всюду  совали  свой нос и на все имели особое решение: "А я
говорю  так,  а не этак!" Невежды всегда такие: начинают с поучений, кончают
расправой.
     Гудели  их  голоса  внизу, не касалось это Сивоока, не обращал он ни на
что внимания. Леший с ними!
     Сивоок  жил  в соборе, на самой верхотуре, со своими помощниками. Спали
на  помостах,  делили между собой хлеб и квас, одежда и обувь у них были так
изношены, что и на праздники им не в чем было показаться.
     Ночью  собор  замирал.  Антропосы,  помолившись,  как  темнело,  шли  в
монастырь,  рабочий  люд  расползался  куда-то по щелям и закоулкам большого
Киева,  оставались  только  эти  наверху,  безвестные  и  невидимые,  ночная
стража,   охраняя   по  велению  князя  и  митрополита  строящуюся  святыню,
забредала  в  церковь,  тогда  Сивоок  бубнил что-то по-гречески или запевал
греческий же ирмос, сторожа испуганно замирали.
     - А цыц! - говорил один. - Слышишь?
     - Голоса. А откуда - не раскумекаю.