архангелы  (два  уже готовы, третий еще не завершен) поражали своей тяжестью
(о  боге  нечего  и  говорить: он и вовсе был какой-то тяжеленный, словно бы
выложенный  из  большущих  каменных  квадратов, а не из легеньких сверкающих
кубиков),  снизу  были  краски,  они сливались воедино, хотя и не так, как у
Мищилы,  а  тут  князь  не  видел ничего, кроме серого раствора, наложенного
толстым   слоем   на   стену,  и  беспорядочно  натыканных  в  этот  раствор
неодинаковых  стекляшек  и  камешков,  гранями  своими  повернутых  в разные
стороны,  как  попало,  в  диком хаосе; самое же страшное заключалось в том,
что  Сивоок  при  появлении  князя  работы своей не прекратил, а продолжал и
дальше  втыкать  свои камешки, молча протягивая к подручным то одну руку, то
другую,  работал  молча, быстро, лихорадочно и сосредоточенно, словно бог во
время сотворения мира.
     - Ты  что  же  это  вытворяешь? - гневно спросил князь, запыхавшийся от
изнурительного  карабкания  в это поднебесье и возмущенный непочтительностью
Сивоока,  а  еще  больше  непохожестью  его  работы на то, что показывал ему
внизу Мищило.
     - Что зришь, княже, - буркнул мастер.
     - Ничего не вижу.
     - Непривычен глаз имеешь, княже.
     - А ты не учи меня! - топнул ногой Ярослав.
     - Окромя  того,  на  эту мусию смотреть надо лишь снизу, - успокаивающе
промолвил Сивоок, - вельми велика она, чтобы обнять ее оком вблизи.
     - Почто кладешь не так, как Мищило?
     - За  солнцем  иду.  Хоть  где  будет  солнце, найдет себе отражение, и
мусия  будет  весь  день  светиться одинаково глубоко. А у Мищилы - сверкает
один  лишь  раз  на день. Да и что это за блеск? Без тепла, без глубины, что
лед  холодный.  А  еще - будет класть твой Мищило свою мусию десять лет и не
закончит.  Люди  рождаются  разно:  одни  для  работы  мелкой,  другие - для
великой...
     Сивоок   говорил,   не  поворачиваясь  к  князю,  продолжая  укладывать
смальту, делал это умело, быстро, как-то даже вроде бы весело.
     - Считаешь, что так и нужно? - мягче спросил Ярослав.
     - Вот  это, что делаю? А как иначе? Никто не взялся за большие мозаики.
Мало  таких  людей  на  земле.  Меня когда-то отчаяние загнало в эту высоту,
теперь слезать не хочется. А слезу - так тоже для дел великих.
     - Чванишься или шутишь?
     - И то и другое. Думаю, как скорее закончить церковь.
     - Угадал мою мысль, Сивоок.
     - Но с Мищилой, княже, не закончишь до скончания века.
     - Недостроенный  храм  не  хочу оставлять сыновьям и потомкам, - сказал
Ярослав,  видно,  встав  уже  на  сторону  Сивоока  в  его дивно хаотичном и
непостижимом, но уверенно решительном творении. - Не хочу!
     - Я тоже, - весело сказал Сивоок.
     - Ты еще молод.
     - Но и не имею ничего. Ни сына, ни жены, ни крыши над головою.
     Князь  промолчал. Неустроенность людская его мало занимала. И не о себе
пекся - о державе. Всегда и прежде всего.
     - Сыновья  у  тебя  хорошие,  княже,  -  снова  заговорил Сивоок. - Про
дочерей  не говорю, негоже мне молвить про княжьих дочерей, а сыновья вельми
хороши. Есть у меня мысль. Хочу помочь Мищиле в его работе.
     - Своей  же  имеешь  эвона  сколько!  -  удивился  князь жадности этого
человека к хлопотам.
     - Закончу  свое  в пору. Мищило же будет мешкать там невесть как долго.
А  чтобы  поскорее  -  можно  объединить с его мусией фресковые образы твоих
сыновей  и дочерей с княгиней. Вот и взялся бы я и сделал бы вельми быстро и
охотно.
     - Прилично ли будет? Князь - в мусии, а семья его - в простой росписи.
     - Роспись  тоже  можно  сделать  так, что не уступит мусии. На все есть
способ.  Когда-то жена карийского царя Мавзола Артемизия поставила ему после
смерти   надгробный   памятник,   и  стены  были  украшены  фресками  такими
гладенькими,  что казались прозрачными и блестели, как стекло. И у эллинов и
римлян  были  такие  мастера.  В  заправу добавляли порошок мраморированный,
поверхность  накладки разглаживали горячим железом, а писали яичной краской,
которая  в  обычной  фреске  не  употребима.  После  окончания  живописи  ее
покрывали  пунийским  воском  и  водили  около самой поверхности раскаленным
железом,   не   прикасаясь.   Натирали   сукном   -   и  вот  блеск,  как  у
отполированного мрамора или даже смальты.
     - У  меня  державных дел хватает, - сказал князь, - чтобы забивать себе
голову  твоим  пунийским  воском  и  еще  чем-то.  Ты  мастер - тебе и знать
надлежит.
     - А  сам  вмешиваешься  в  то,  как  мне укладывать смальту, - напомнил
Сивоок.
     - Ибо непривычно кладешь.
     - Только  тогда  и  есть  искусство, когда непривычно. Власти это не по
вкусу.  Власти  мило  упрочившееся,  она  жаждет,  дабы  все  на  свете было
одинаковым,  ибо  только тогда может уповать на свою незыблемость. А краса -
лишь  в  неодинаковости.  Возьми  такое,  княже:  каждое растение имеет свой
цветок, не похожий на других. А ежели бы все цветы да стали одинаковыми?
     - Глаголешь много, - попытался свести разговор к шутке Ярослав.
     - Ибо  много  работаю.  -  Сивоок  в течение всего разговора ни разу не
взглянул  на  князя  и  не  прервал  своей  работы. Стоял на помосте, широко
разметав   руки,   так,  будто  подпирал  изогнутую  стену  купола,  голова,
задранная  кверху,  прочно  лежала  на  плечах,  срослась с ними навсегда от
этого  напряженного всматривания вверх, на свод; князь попробовал сосчитать,
сколько  дней,  недель  и месяцев стоит тут Сивоок, укладывая мозаики, вышло
так  много, что он ужаснулся, а впереди ведь было еще больше! И этот человек
думает  не  об отдыхе, а ищет для себя еще работы, берется за новое, и кипят
в нем какие-то непостижимые страсти, нарывается на споры с самим князем.
     Отрок,   сопровождавший   Ярослава,   раздвинул  для  князя  переносный
стульчик.  Ярослав  махнул ему, чтобы убрал. Не привык рассиживаться и вести
разговоры   с   кем-либо  при  свидетелях.  На  всю  жизнь  запомнилось  ему
новгородское  вече,  перед  которым выворачивал свою душу после расправы над
воями  Славенской  тысячи,  возненавидел  после того все публичные радения и
обсуждения,  всегда, когда возникала потребность кого-нибудь выслушать, звал
его  к  себе  в палаты, слушал, с решением своим не торопился, оставаясь для
собеседника загадочным, а следовательно - мудрым.
     Поэтому  неуютно  чувствовал  он  себя здесь, под самым сводом главного
купола  собора.  Создавалось впечатление, будто воздушный столб, наполнявший
купол  на  всю  высоту,  вдруг  опрокинулся  и  начал давить на людей снизу,
угрожая  приплюснуть  их  к  грозно  уставившимся  безнадежно  черным глазам