для  брусьев  на  скрепления; работали на строительстве от солнца до солнца,
не  делая  перерывов  ни на праздники, ни в воскресенье, церковь должна была
быть  поставлена  за короткое время, ибо и храм Соломонов строился семь лет,
и   святая  София  в  Константинополе  -  пять  лет,  и  Десятинная  церковь
Богородицы в Киеве - тоже не дольше.
     Князю  оставалось  теперь одно лишь: ждать завершения строительства. Он
водил  иноземных  гостей,  поглаживал  бороду,  скромно  молвил: "Тут положу
камень белый резной, а тут - овруцкий шифер сиреневый и красный".
     А  и  впрямь-таки  если  бы не он, то и не было бы ничего. Важно не то,
кто  строил, кто выстрадал всей жизнью своей в великом творческом напряжении
это  сооружение, важен не талант и не труд, а только то, кто стоял над этим,
под чьей рукой все свершилось.
     Но  не  повсюду  доставала  княжеская  рука. За свою одаренность Сивоок
должен  был платить сам, без чьей бы то ни было помощи. Сначала он ничего не
замечал.  Поглощенный  ежедневными  хлопотами, пребывал в таком возбуждении,
что  не  мог  ни есть как следует, ни спать, дневная усталость не брала его,
он  похож  был  на  гонца,  который несет важную весть о победе своих войск,
торопится,  бежит  без передышки днем и ночью через горы и через реки, бежит
из  последних  сил,  не  может  остановиться.  Людей  на  строительстве было
столько,  что  не  могли подступиться к стенам церкви, отправлялись в Киев в
поисках  хлеба  и  воли  тысячи,  приходили  на  строительство  не только по
принуждению,  но и по желанию, не из набожности, а в надежде на заработки. В
самом  Киеве  и по ту сторону валов целыми ночами светились теперь огоньки в
корчмах,  где  пропивали  дневной  заработок,  жалкие  ногаты, выплачиваемые
землекопам  и  переносчикам  камня  и  плинфы; собирались там люди веселые и
впавшие  в  отчаяние,  заливали  медом  и  пивом  успехи и неудачи, за одним
столом  встречались  самые  незаметные  рабочие  и  надзиратели, каменщики и
мастера  своего  дела;  Сивоок  тоже  шел туда, не спал ночей, в свою хижину
наведывался  лишь  на  рассвете;  Исса молча смотрела на него, в ее огромных
глазах  был  упрек  и  бесконечный  испуг,  но  она  молчала, ей всегда было
холодно  в  этой  странной,  непривычной  земле,  даже  в  летний  зной  она
закутывалась  в  меховое  корзно;  Сивоок  что-то  ей  говорил,  приносил ей
вкусную  еду  из своих ночных блужданий, рассказывал, насколько продвинулась
церковь,  был  пьян  не  так от выпитого, как от своей нетерпеливой радости,
вызванной  строительством.  Почти  то  же  самое  было  на острове, когда он
распоряжался   сооружением   монастыря,   но   там   все  казалось  меньшим,
незначительным,  там  Исса  имела свое море, перед которым забывалось все на
свете;  Сивоок тоже не терялся на острове так, как в этом великом городе, не
исчезал  и  не  отдалялся  от  Иссы,  а тут он словно бы поглощался огромным
неведомым  делом,  удалялся,  становился  все  меньше,  и  когда  приходил в
хижину,  то  не он должен был утешать Иссу, а ей самой становилось жаль его,
она  молча  гладила  его  голову,  и лишь от этих прикосновений наплывали на
Сивоока   короткие   волны   прозрения,  он  отдалялся  мысленно  от  своего
непосильного  для  одного  человека  дела,  пугался  огромности свершаемого,
вернее  же  -  задуманного,  и  плакал  под  этой ласковой, тихой рукой, под
взглядом огромных испуганно-печальных глаз Иссы.
     А  вокруг  все  плотнее  и  плотнее  окружала  Сивоока враждебность. Не
выступала   открыто,  рядилась  в  одежды  доброжелательности,  Мищило  стал
незаменимым   помощником   и  первейшим  другом  настолько,  что  постепенно
отодвигал  от  Сивоока  даже  Гюргия.  На  горе  себе  Сивоок не знал, что с
чрезмерным  усердием дружеские чувства выказывают, как правило, тогда, когда
хотят предать своего друга.
     Ситник  стоял в сторонке, до поры до времени он не хотел сталкиваться с
княжеским  зодчим,  несмотря  на  огромное желание посчитаться с ним (что-то
подсказывало  боярину,  что этот огромный, загадочный в своих способностях и
в  своем  быту  человек - его бывший раб, а уступать свое Ситник не привык и
не  умел),  -  ведь за Сивооком стоял князь, а это был единственный человек,
которого бывший медовар боялся.
     Сивоок  тоже  чувствовал,  что  Ситник  ходит за ним по пятам, ему тоже
иногда  хотелось  найти  боярина  и  поговорить  с  ним  с  глазу  на  глаз,
убедиться,  что  это  в самом деле медовар из далекого детства, но у него не
было  для этого времени, а более же всего он боялся, что тогда возвратятся к
нему  все воспоминания, встанет перед глазами маленькая Величка, для которой
с  таким  трудом  разыскивал  в пуще синий цветок. А где теперь Величка, где
синие цветы? Нет ничего, все изменилось, а о давнишнем страшно и подумать.
     Неожиданно  к  сообщничеству  двух врагов Сивоока присоединился третий,
совсем  посторонний,  казалось  бы,  неспособный  на  подлость  человек, тем
только  и  приметный,  что  любил болтать языком. Но, как говорится, стрелой
попадешь  в  одного,  а  языком  -  в  тысячу.  Часто  речь  бывает страшнее
острейшего оружия.
     Этим  третьим  оказался  Бурмака,  княжий  шут  и  глумотворец.  Не мог
смириться  с  тем,  что  с  каждым  днем все дальше и дальше отодвигается от
князя,  из  особы  приближенной  превращается в нечто лишнее, нежелательное.
Искал  причин  такого  оборота  дела,  искал  причин княжеской немилости - и
никак  не  мог найти. Малым своим умом не мог сообразить, что такие, как он,
нужны  не  всегда,  что  они  имеют свое время. Во времена жестокие исчезает
мудрость,  предаются забвению науки, художества, остаются только дураки. Они
всегда  плодятся  там,  где  угнетается  свобода.  Для  свободы же дураки не
надобны.  Но  Бурмака  размышлял  иначе:  раз  он устранен от князя, следует
искать,  кто  же занял его место, кто стал приближенным. А кто? Ясно: Сивоок
с его церковью!
     Бурмака  тоже  приходил  на  стройку,  нахально лез повсюду, цеплялся к
Сивооку  с  дурацкими  загадками: "А что круглое, а посередине - столб?" Сам
же и разгадывал: "Лужа! Ге-ге-ге!"
     Позднее,  присмотревшись или по наущению Мищилы, начал ездить на осле и
возле  самой  церкви,  и  в  глинищах, где выжигались плинфы, и на пристани,
откуда  погонщики  волов  тащили  с  лодей  камень, и среди торжищ - и всюду
разглагольствовал про Сивоока:
     - Посмотрите-ка,  ничего  человек  не  делает,  а  прибыль  имеет! И не
князь,  и  не  боярин,  и  не купец, и на дуде не играет, а богатеет! Всякая
птица своим носом сыта. А что же это за нос?
     Сивоок  четвертую  часть  своей  платы жертвовал на строительство, - не
помогло,   не   заткнул   глотку  Бурмаке.  Многие  начали  сердитым  глазом
посматривать  на  главного  зодчего.  Ибо  не могли взять в толк, как это, в
самом  деле,  может  такое  быть,  чтобы один копал землю и ворочал камень и
имел  три  ногаты  за день, а другой получал бы во сто крат больше, и только
за  то, что носит голову на плечах? Разве головы не одинаковы? Может, внутри
и различаются они между собою, но кто же может заглянуть внутрь?
     До  князя  все  это,  конечно, не доходило. Ярослав никогда еще не имел
таких  мирных  и  спокойных  лет  княжения,  как  эти,  связанные  с началом