своей  необузданности  и  в  своем  умении,  которым он превосходил всех, но
дурости  в  нем  тоже  было  полно, поэтому Мищило снисходительно улыбнулся,
поближе  подошел  к  князю  и вполголоса, как будто больше никого там, кроме
них  двоих, не было, начал, на этот раз уже пересыпая ромейскую речь словами
русскими:
     - Все  главнейшие  церкви в Константинополе, княже, построены точно так
же  на три нефа, как и наша будет. И церковь премудрости божьей святая София
имеет  три  нефа,  и  церковь  божественного  мира  святая  Ирина, и церковь
Воскресения  господнего  святая  Анастасия.  Когда  же божественный Юстиниан
ставил  святую  Софию,  все  великие  города  и земли - Афины, Делос, Кизик,
Египет,  -  славные своими строениями, отдали все свое самое ценное: мрамор,
золото,  серебро,  слоновую  кость,  колонны  и резьбу. На острове Родос для
возведения  главного  купола был вылеплен легкий кирпич, и на каждом кирпиче
была  надпись:  "Бог  основал ее, бог ей и поможет". Через каждые двенадцать
рядов  в  камень  укладывали  священные  реликвии, в то время как священники
читали  молитвы. Главный купол держится на четырех больших столбах каменных,
имеет  в  себе  сорок  окон,  и  ежели посмотреть снизу изнутри, то кажется,
будто   нависает   над   человеком   небо.  Под  куполом  прицеплен  голубь,
изображающий  святого  духа,  а  в  теле  голубя хранятся святые дары. Стены
изнутри  все  выложены  дорогим  мрамором  всяких цветов и оттенков, карнизы
покрыты  золотом,  купол изнутри тоже весь покрыт золотой мусией, по которой
идут  изображения  святых.  В  святой  Софии  сто  восемь  колонн, восемь из
которых  взято  из  храма Дианы в Эфесе. Алтарь отделен от церкви серебряной
преградой   с  двенадцатью  колоннами,  престол  из  настоящего  золота,  со
вставленными  в  него  драгоценными камнями, ночью в церкви зажигаются шесть
тысяч золотых лампад...
     Мищило  пересчитывал  далее: сколько в Софии дверей серебряных, сколько
медных,  сколько  кедровых,  сколько  дискосов, чаш, потиров, каковы по весу
Евангелия.  Будучи  не  в  состоянии  передать величие и красоту крупнейшего
константинопольского  храма,  он  пытался  потрясти  хотя  бы перечислением,
нагромождал  камень,  дерево,  медь,  золото,  попытался  бы еще подсчитать,
сколько  все  это стоило, сколько пришлось собрать Юстиниану податей со всех
византийских  фем, так, будто главное было в количестве колонн и рисунков, а
не  в  том, как они поставлены, как оформлены, как подобраны друг к другу, и
как  там положена мусия, и как ковано золото и серебро. Но об этом Мищило не
сказал  ни слова. В своей душевной ограниченности не ведал он того, что одни
лишь  имена  зданий  и  городов  уже  вызывают  в  чутком  сердце  их образ.
Константинопольская  София  тоже  имела  свой  образ.  Для  Сивоока это была
зеленая  просветленность,  будто утренняя морская прозрачность. Так когда-то
впервые  попал он в церковь Богородицы в Киеве, и навсегда осталось у него в
сердце  вишнево-сизое  воспоминание,  и  звон  колоколов, и золотое мерцание
свечей.  Но  разве  же  об этом можно рассказать? Человек может лишь ощутить
красу,  может  лишь  переживать,  и  только  тот, кто ее почувствовал, может
творить  наново,  только  в этом человеке есть подлинный дар. Неужели и этот
умный и мудрый князь не умеет отличить человека способного от бездарного?
     - Верю,  что  построишь  ты для нас церковь славную и великую, - сказал
Ярослав Мищиле и поднял правую руку, как бы благословляя его на подвиг.
     Мищило встал на колени, отвесил поклон князю, пробормотал:
     - Помоги, боже, дабы при малом таланте дела великие одолел я...
     Сивооку  хотелось  закричать:  "Не  верь  ему,  княже, не верь!" Но что
крик!  Так  заведено  было  повсюду.  Мищило знал, что нужно унижаться перед
богом,  и  чем  больше  ты унижаешься, тем лучше. Кто же может ведать, какой
величины  талант у Мищилы на самом деле? Или эти безмолвные антропосы скажут
об  этом?  Какое  им  дело?  Чужая  земля,  они  исправно сделают свое дело,
возвратятся  назад  в Константинополь, к своему Агапиту. Но ведь он, Сивоок,
не  вернется. И земля эта не чужая для него, а родная, дорогая, единственная
в  мире!  "Помоги, боже, дабы при малом таланте!.." Зачем же для такой земли
да  малые  таланты!  Держава  всегда старается покупать таланты, но скупость
мешает  ей  выбрать  самое  лучшее,  а  может,  просто  нет  умения выбрать,
потому-то  в большинстве своем купленные бывают либо самыми худшими, либо же
посредственными,  которые  умеют лишь своевременно выскочить вперед, все эти
крикуны,  ведущие  себя  так,  будто  имеют  у  себя  в  кармане  грамоту на
вечность.  А  настоящие  великие таланты часто исчезают бесследно, предаются
забвению, неизвестные и неузнанные. Бойся посредственности, о княже!
     Но  все это болезненно билось лишь в мысли у Сивоока, а выразить это он
не  решался  и  лишь  сжимал  кулаки  от  отчаяния,  -  снова раскалывался и
разламывался  перед  его  глазами  мир,  снова вставала перед глазами дивная
церковь,  он  видел  ее  всю снаружи и изнутри, стояла она яркой писанкой из
далеких  лет  его  детства;  собственно,  была это и не церковь, а образ его
земли,  который  родился из давних воспоминаний и из новой встречи с Киевом,
образ,  пролетающий, будто дыхание ветра в осенней листве, будто наполненные
птичьим  щебетом  рассветы,  будто  золотистая молчаливость солнца над белой
тишиной снегов.
     А  князь  тем временем снова зазвонил в колокольчик, вошли какие-то его
люди,  встали  позади,  начался  ряд  с Мищилой, говорилось о вещах мелких и
несущественных:  о  праве  свободного  выполнения  работ, найме каменщиков и
челядников,  привозе  всего  необходимого  из  Византии,  подчиненности лишь
княжескому  суду,  а  какой  этот княжеский суд - видно было уже теперь, для
князя  лучше  покорный  телок,  чем  бык,  который  мечется во все стороны и
рвется  куда-то  в  неизведанность.  Еще  молвилось о харчах для мастеров, о
красном  вине,  рисе,  фигах,  миндале,  изюме, никогда Сивоок не думал, что
Мищило  может  зайти  в  своем  измельчании  аж  так  далеко, а тот старался
проявить  перед  князем знакомство с самыми незначительными на первый взгляд
делами,  удивить  Ярослава обширностью своих интересов - от дел божественных
вплоть до какого-то там изюма для мастеров на праздничные и воскресные дни.
     Князь  тоже  вошел  во  вкус,  ему,  видно,  понравилась  рачительность
Мищилы,  он  живо  обсуждал  все  требования мастеров, приятно было спустить
этих  загадочных  людей  из  заоблачности  и непостижимого умения на грешную
землю,  наблюдать  их  превращение в простых смертных, выставлять перед ними
требования:  где  должны жить, сколько работать, какие праздники отмечать, а
какими  пренебречь,  что  они  могут  делать,  а чего нет, какие развлечения
допускаются,  а  какие запрещены, какая будет оплата, и как с одеждой, и что
будет,  ежели кто-нибудь из них заболеет неизлечимой болезнью или же утратит
зрение  на  строительстве княжеской церкви, и как должны они соблюдать пост,
и  о запрещении охоты в княжеских землях, и о недопустимости блуда, и о том,
как следить за строительством, и о молитвах...
     Когда-то,  еще  в  детстве,  прикованный  своими  хворостями к постели,
спасаясь  от  тоски  и  отчаяния,  Ярослав лепил из хлебной мякоти неуклюжих
лошадок  и  птиц, потом пробовал подаренным князем Владимиром ножом резьбить
по  черному  дубу,  веселый  воевода  Будий  расхваливал  эти детские затеи,