- Откуда ведомо тебе?
     - Вижу  отсюда  все,  - упрямо сказал старик, - а что касаемо мудрости,
то  живет  она  меж  людом.  Письмо же порождает смуты и войны. Бог не пишет
никогда. Он молвит голосом ветра, грома, воды, леса.
     - Не слышу его речи, - сказал князь.
     - Глухой еси. А отверзнутся твои уши - поздно будет.
     - Буду  идти  своей дорогой, - встал князь, - тебя же не могу выпустить
отсюда.
     - Отрока  не  трогай,  -  уже  в  спину  князю  сказал спокойно старик,
продвигаясь   по   завалинке,  чтобы  расположиться  поудобнее,  потому  что
разболелись у него кости.
     Пир  был  еще  в  разгаре,  когда  вернулся  Ярослав.  Гуляки  радостно
взревели,  увидев  князя,  неистово  захлопали в ладоши, переняв этот глупый
ромейский  обычай,  потянулись  к  Ярославу с ковшами, поставцами, братинами
двуухими.  Он  остановился  на  пороге,  посмотрел на пьянчуг трезвыми злыми
глазами  так,  что все мигом затихли, бросил им грубо и презрительно, словно
собаке кость:
     - Не пора ли и на молитву?
     Отошел  от двери, уступая им проход, и они, опережая друг друга, начали
вылетать  в  темные  просторные  сени, спотыкались о длинные скамьи, падали,
поскользнувшись,  сталкивались  в  тесном пространстве дверей, молча сопели,
тяжело  дышали,  торопились  исчезнуть,  убежать от княжеской ярости, бежали
молиться  богу,  невнятно бормоча пьяным языком на бегу, и вот уже - никого,
лишь  Ситник  стоит  за  спиной  на  страже да медленно обгладывает огромную
кость,  сидя  за столом, Бурмака и нахально поглядывает на князя, - дескать,
с глупого, как со святого, взятки гладки.
     Ярослав,  сильнее чем обычно прихрамывая, подошел к столу, сел напротив
Бурмаки,  придвинул  к  себе какую-то посудину, не глядя налил зелья, выпил,
взял кусок мяса.
     - Тяжела жизнь наша, Бурмака, - сказал он тихо и словно бы жалобно.
     - Для таких дураков, как ты, - жестоко отрезал шут.
     - Никто не пожалеет князя.
     - А  мало  тебя  били,  негодник,  -  пользуясь своей безнаказанностью,
продолжал разглагольствовать Бурмака.
     Ярослав  отвесил  ему  пощечину,  шут  молча  покатился под стол, долго
выбирался оттуда, заплакал, размазывая слезы по грязному лицу.
     - Ты чего дерешься, дурак?
     - А  ты  дай  сдачи,  - мрачно посоветовал ему князь. Он и сам не знал,
чего  хочет.  Побыть  хотя  бы  миг  простым  человеком, чтобы защищаться не
княжеской  властью,  а  собственными  руками, как в тот раз против вепря или
когда-то  супротив медведя, пущенного мерями. Биться, полагаясь лишь на силу
в  руках,  как  бился когда-то в Киеве на Перевесище против печенегов, бился
уже  и  раненный  в колено вражеским копьем, стоял, истекая кровью, нагнулся
лишь  для  того,  чтобы  вырвать из раны острие копья, отбросил его прочь от
себя  и  снова  махал  широким  и  тяжелым  мечом  и  был  страшен  в  своей
окровавленности, так что враги не выдержали и бросились вниз.
     Вот  так  биться,  состязаться  со  всем  миром, вечно идти на бой, ибо
только  тот, кто состязается, только тот прав. А там, где пролилась когда-то
его  кровь,  он и поставит самый большой во всех землях храм, ибо ни единого
храма  нельзя себе представить без пролитой крови. Никто не станет упрекать,
что поставил он собор на крови чужой, - нет, на своей собственной!
     - Ну что, - спросил Бурмаку, - боишься давать сдачу?
     - Хоть  глуп,  да  хитрый,  -  зло  промолвил  Бурмака, отойдя от князя
подальше, и приник к ковшу с медом.
     Ярослав  поднялся  и,  прихрамывая,  направился к двери, велел Ситнику,
который из сеней наблюдал, удивляясь, за князем и его шутом:
     - Седлай коней, поедем в Киев.
     Ситник  разинул  было  рот,  о чем-то хотел спросить, но князь опередил
его:
     - Помолимся  в  пути, - сказал так, словно Ситник без молитвы и жить не
мог.  -  Бог  молитву  к  себе  примет  где  угодно,  лишь  бы  сердце  было
просветленным.
     - Ага,  так,  -  моментально  согласился  Ситник  и  побежал  выполнять
княжеское повеление.
     Несколько  дней  ездил  Ярослав  с  многочисленной свитой вокруг Киева.
Останавливался  на  Перевесище,  на  поле  за городом, где надумал соорудить
церковь  самую  большую  и  славную, чтобы святое место было именно там, где
ударили  князя  копьем  в  ногу,  где  пролилась  его кровь, принесшая врагу
проклятье  и разгром. Не годилось, чтобы храм возвышался вот так за городом,
в  одиночестве,  храму  всегда необходимо достойное обрамление, точно так же
как  драгоценному  камню  -  мастерская  оправа.  Да и тесен стал Владимиров
город,  отовсюду  под  его  валами  лепились слободы и селения, толпился люд
торговый  и ремесленный, которому не хватило места на этой стороне; днем все
торжища  и  улицы  города наполнялись тысячами заезжих людей, на ночь стража
выгоняла  всех  прочь,  но  у многих оставались незаконченные дела в городе,
они  далеко не отъезжали, ютились поблизости, из временных стойбищ и лагерей
создавались  потом  целые  селения,  много там жило людей ценных, нужных для
города,  настало  уже  время взять их под защиту, оградить и их селения; чем
больший  город,  тем больше поместится в нем воев, тем большую дружину может
содержать  возле  себя  князь, а значит - меньше опасений перед неожиданными
налетами  врагов,  ибо  не  следует  забывать,  что  и  до  сих пор в степях
слоняются  еще  печенеги,  а  за  Днепром - в каких-нибудь трех днях езды от
Киева  -  Мстислав;  жить  в тесном городе нельзя, строить на открытом месте
тоже  не годится. Так князь Ярослав пришел к выводу вести вокруг Киева новые
валы,  укреплять  их  дубовыми городнями, рыть рвы, ставить крепкие каменные
ворота.
     Владимиров  город  весь  был  на  виду. Из княжеского терема можно было
охватить  взором  все:  и  церкви,  и  дворы,  и  торжища. Теперь речь шла о
большем.  Тут  недостаточно  было проведение копьем, как это сделал когда-то
Константин  Великий,  показывая,  где  ставить стены вокруг Константинополя.
Ярославов  вал  должен  был  опоясать Перевесище, потом идти прямо до самого
Копырева  конца,  оттуда  -  вдоль  кромки  горы, пока не соединится с валом
Владимировым.  Ярослав  сам  проехал по тем местам, где должен был пролегать
вал,  всюду  его  встречало огромное множество люда, - кажется, ни у кого не
вызывало  восторга  намерение князя ставить новые валы, ибо знали, какое это
проклятое,  длительное  и  изнурительное  дело;  молча  стояли,  смотрели на
богатых  всадников,  уступали  дорогу,  долго  смотрели  им вслед, и тяжелые
взгляды  эти  ощущали на себе все, кто сопровождал князя. Бурмака тащился на
осле следом за цепью всадников, кричал издали, обращаясь к Ярославу:
     - От кого заслоняешься? От брата родного?