Среди  людей  пошел  слух,  что  волхв - святой. Обуздывал лютых зверей
так,  что  хвосты  у  них  закручивались  собачьим бубликом, они становились
ласковыми,  как  женщины.  Имел  при  себе  отрока  вельми  мудрого, который
подтверждал все слова старого волхва.
     Лето  стояло  знойное,  горели  леса,  травы, вспыхивали села и города.
Появились знамения на небе. Надвигалась, судя по всему, беда.
     Ситник  долго  крутился,  пока  отважился  доложить  князю  про святого
человека.
     - Святой? - Князь даже не удивился. - Как это?
     Но Ситник был перепуган не на шутку.
     - Смотри  на  меня,  княже,  взгляни  мне  в  глаза. Молвлю правду. Все
говорят: святой.
     - А ты?
     - Не знаю. Впервые в жизни не знаю.
     - Святому  не место среди людей, - спокойно сказал Ярослав, - зачем его
к нам пускать?
     - Ага, так. - Ситник умирал от духоты. - Так что же?
     - Сказано тебе.
     - Ага, так...
     - Иди...
     Тот исчез, а князь пошел молиться.
     В  порубе  -  непостижимость.  Все  дело  в  том,  что  уже  не  можешь
остановиться,  если  посадишь  хотя  бы  одного  человека.  Оказывается: это
совсем  просто  и  легко,  ты  не видишь его, он не видит тебя, и ты живешь,
будто  ничего  и  не  случилось,  и  княгиня  тебя целует с прежним жаром, и
подданные  предупредительно заглядывают в глаза, и бог тебя не карает. Тогда
пробуешь  посадить  еще  одного и еще (а причину всегда легко найти, причина
всегда  одна  и  та  же: ради государственного блага!) - и снова все идет по
заведенному  порядку,  все  хорошо,  потому  что  государство всегда требует
жертв и нужно его удовлетворять.
     Кроме  того,  когда  ты  отнимаешь  волю  у  других,  тебе кажется, что
прибавляешь  ее  себе.  Тогда  появляется  дикая жажда лишить воли как можно
большее количество людей, не разбираясь, виновны они или нет.
     Спустя некоторое время Ярослав спросил у Ситника:
     - Где святой?
     - Тут, в Киеве.
     - Где?
     - Там, где следует. В порубе.
     - Приведешь незаметно ко мне. На Бересты.
     - Но  там  нет  ведь поруба! - Ситник был немного обижен: как это так -
не иметь на княжеском дворе поруба?
     - Вырой  пещерку  в  глине. Глина сухая, хорошая, успокаивает человека.
Нигде нет такой глины, как киевская.
     - Ага, так. Обоих?
     - Кто там еще?
     - Отрок с ним.
     - Отрока приставь на услужение святому.
     - Убежит, - сказал Ситник. - Как только выпущу из поруба - убежит.
     - Тебя  ли учить? Пещеру запри дубовой дверью. А отрок и так не отойдет
от своего учителя. Ты же от меня никуда не удираешь?
     - Так это ж я, княже.
     - Все люди одинаковые.
     - Но ведь ты, княже...
     - И  князь - человек. Ежели бы ты не был таким темным, то мог бы узнать
кое-что  про владык земных. Римский император Марк Аврелий, великий труженик
и  философ,  -  а  что  может  быть выше властелина и философа? - так вот он
сказал,  обращаясь  к  каждому  из  нас:  "Остерегайся, чтобы не сцезарился,
удержись  скромным,  добрым,  искренним,  степенным,  натуральным в умилении
справедливостью   и   богобоязненностью,   будь   доброжелательным,   милым,
доступным, выносливым в исполнении обязанностей".
     - Сова  про  сову,  а  всяк  про  себя,  - чуточку высокомерно улыбался
Ситник, - писано не про нас.
     - Грамоте не обучен до сих пор? - спросил Ярослав.
     - Счет мне мил.
     - Меды продавать?
     - Какие  меды,  княже!  Теперь  не  продаю,  лишь  покупаю.  А покупать
тяжело:  много нужно. Когда сам варил, только пробовал, теперь варить забыл,
пить  научился.  В  стольном граде никто ничего не умеет делать, только пьют
да едят.
     - Зачем  такое говоришь? Собраны здесь наибольшие умельцы. Ценный люд в
Киеве живет.
     - А  по  мне  -  никто  ни к чему не способен! Сидят сиднем да супротив
князя  заговоры  ладят.  И  так по всей земле. Если бы моя воля, то дал бы я
каждому  человеку  определенное  число,  чтобы  знать,  где,  кто  и  как. И
прибывает  тогда  к  тебе  воевода  или  тиун  и  докладывает, что Харько из
Волчьей  пущи,  имеющий число такое и такое, лихословил про всеблагого князя
нашего.  А  уж  что князь тогда велит - карать Харька или миловать, - тому и
быть.
     - Где  же  ты взял бы время на всех людей, ежели и с землями управиться
не  можешь?  Велика  наша  держава.  То  там  в ней что-то колотится, то еще
где-нибудь кто-нибудь голову поднимает.
     - Тогда,   княже,   так:   доверенные   люди.   Посадить  всюду  таких,
доверенных, проверенных, передоверенных.
     Ярославу  начинала надоедать говорливость Ситника. Не привык, чтобы тот
долго  задерживался  в  горнице,  никогда  не усаживал его, держал на ногах,
чтобы  тот  знал  меру,  но  сегодня,  словно бы в предчувствии беды, боярин
разболтался.
     - Были  уже  такие,  как ты, - сказал князь с нескрываемой насмешкой, -
много  лет  назад  в  греческих  городах  Кротоне  и  Мегапонте  возобладали
философы,  которые  выше  всего  ставили числа. Под предлогом обожания счета
философы  объявили  регистрацию  всех  мужчин,  при этой оказии заточая всех
заподозренных в бунтарских замыслах...
     - Так вот и я...
     - Тогда,  - не слушая его, продолжал князь, - взбунтовался весь народ и
прогнал философов. Неужели и ты этого хочешь?
     - Что ты, княже!
     - Ну ладно. Иди.
     Рано  ударили морозы, выбили всю ярь и озимые, надвигался и на этот год
голод,  а  в  северных  землях  уже  и  так  пошел  мор,  неспокойно стало в
Новгороде;  Ярослав собрал дружину, пошел на усмирение, на всех пяти концах,