где  она только что стояла, взглянул - и сам задохнулся от безбрежности вод,
где  сливались  Днепр  и Десна; он попытался повторить жест Иссы - склонился
над  бездной  с  простертыми  к ней руками и словно бы падал вниз, навстречу
водам,  которые  расплеснулись  вокруг высокого Киева, и в глаза ему ударило
серебристо-синим,  а  потом  красно-золотым,  он  несся  в  эту многоцветную
глубину  долго  и сладко, будто птица, и казалось ему, что это парит его дух
в  просторе  той  самой  церкви,  которая  привиделась тогда ему в княжеском
тереме;  он  постиг  теперь  ее  глубинность, ее оттенки, охватил разумом ее
образ.  Он  положит  мозаику  так,  чтобы  смотрели  люди  не мертвым, тупым
глазом,  не  оцепеневшие  и  бездумные,  а чтобы охватывали созданное глазом
подвижным,  пытливым,  чтобы  доискивались  в  каждом  образе  людской (а не
только  божьей)  сути,  чтобы  улавливали  неповторимость красок и оттенков,
чтобы  плавали и парили, будто птицы в киевском поднебесье. Но для этого ему
нужна  не та церквушка, которую собирается слепить на Киевской земле Мищило.
Нужен  размах, раздолье и такой простор, какой открывается с киевского вала,
- вывести бы сюда князя Ярослава да показать бы ему!..
     А  тем  временем  в  Киев  согнали  тысячи  людей;  ежедневно прибывали
воловьи  и  конные возы, нагруженные пивом, медами, житом, пшеницей, просом,
камнем,  деревом,  -  всем необходимым для строительства и пропитания. Среди
языческих   песен,   христианских  молитв  греческих,  каждения  поповского,
раскаяний  в  грехах  и вспышках веселых гульбищ таскали землю, с речек Уж и
Уборть  на  Припять  и  по  Днепру доставляли в лодьях самый твердый камень,
ставили   первые  городни  под  новый  вал,  начинали  вкапываться  в  землю
Перевесища,  чтобы  заложить  основание  под  церковь  святой Софии; ивериец
Гюргий  со  своими  товарищами колдовал над камнем, который он сам привез на
лодьях  из  отдаленнейших глубин Древлянской земли, не подпускал к себе даже
Мищилу,  не хотел иметь дела с теми, кто будет строить видимое, тогда как он
озабочен  был  лишь  невидимым,  похвалялся,  что  соорудит Софию подземную,
каменную,  сводчатую, на которой надземная церковь может стоять и тысячу лет
и  больше,  сколько  будет нужно, столько и будет стоять. Мищило пожаловался
митрополиту  Феопемпту,  однако византиец до поры до времени не вмешивался в
строительство,  он  ждал,  видимо,  начала украшения, чтобы точно указать на
порядок  и  способ  росписи в соответствии с догматами; Мищиле напомнили при
этом,  что  даже  константинопольская  София, сооруженная славными мастерами
Анфимием  из  Тралла  и Исидором из Милета (последний был земляком Иктиноса,
который  ставил  когда-то  Парфенон  в  Афинах),  покоилась на разветвленных
подземных  сводах,  тайна  которых до сих пор еще не раскрыта никем, поэтому
нужно печься прежде всего о прочности и не вмешиваться в дело иверийцев.
     Сивоок   почему-то   почувствовал   какую-то   родственность   с  душой
Гюргия-иверийца,  -  возможно, понравился он своей независимостью от Мищилы,
возможно,  надеялся иметь в нем сообщника для осуществления своих намерений;
в  один из дней, когда уже заложили основание церкви и начали прикидывать ее
размеры,  Сивоок  пригласил  Гюргия  с его товарищами в корчму, завел с ними
беседу,  начал  издалека, похвалив их работу и их высокое знание души камня,
ибо  кому же неизвестно, что суровый камень, благодаря умелым людским рукам,
благодаря  счету  и  мере,  становится мягким и податливым, впитывает в себя
тепло  людское  и  сохраняет  даже запах человеческого тела, в чем убеждался
каждый,  кому  довелось  жить  среди  камней на берегах теплых морей. Потом,
словно бы между прочим, спросил у Гюргия:
     - А не мала ли будет церковь?
     - Мала?  - воскликнул Гюргий. - Не мала - ничтожна! Камень мы подложили
такой,  что  гору  можно ставить! А этот ваш Мищило - что он ставит! Не сюда
мы  шли  - к князю Мстиславу. Тому бы сказали - давай сделаем вот так! Он бы
сразу  согласился.  Ярослав  осторожен.  Всех  слушает.  Ни  с  кем не хочет
спорить.
     - Почему же не пошли к Мстиславу? - поинтересовался Сивоок.
     Один из иверийцев что-то быстро сказал Гюргию, тот засмеялся.
     - Боится  тебя, что ты подослан, - сказал Сивооку, - а я знаю, какой ты
человек.  Ты никого не боишься, таких люблю! Давай выпьем. Хочешь - мы споем
тебе нашу песню?
     Они  выпили,  потом  иверийцы  все  поднялись,  стали  плечом  к плечу,
обнялись  и  запели  что-то  мужественное  и  гордое,  как  сами они в своей
мужской, незаурядной красоте.
     - А  не  убегаем  к  Мстиславу,  -  крикнул  снова Гюргий, - потому что
Ситник не спускает с нас глаз.
     - Ситник!  -  Сивоок  еще  не слыхал здесь такого имени, откликнулось в
нем давнишнее, с детства, дед Родим, потный медовар, Величка. - Кто же он?
     - Не  знаешь?  Он  тебя знает. Всех знает Ситник. Ночной боя-рин князя.
Хочешь? Пойдем к князю про церковь скажем?
     - Говорил  я,  еще  когда  приехал,  - мрачно молвил Сивоок. - Князь не
внял моим словам.
     - Ночью  нужно пойти. Через Ситника. Ночью князь добрый. Тогда уговорим
князя. Можешь поставить большую церковь?
     - Хочу!
     - Тогда пошли!
     - Через   этого   Ситника   не   хочу,   -  сказал  Сивоок  так,  будто
предчувствовал,  что  встретит  своего  давнего  недруга,  а  может,  просто
испытывал  отвращение  к  этому  прозвищу,  потому  что  жили  теперь в нем,
пробудившись, все самые лучшие и тяжкие воспоминания детства.
     - Иллариона  попросим,  пресвитера, - не отступал Гюргий. - Не пробовал
с Илларионом говорить?
     - Илларион - поп, не хочу с ним ничего иметь...
     - Для попов ведь строим!
     - Для людей - не для попов!
     - Ну, пойдем к князю вдвоем?
     - Вдвоем - согласен.
     А  уже  припекло солнце нового лета, камень высох, утратил лишнюю воду;
закончили   закладку   основания,   митрополит   со   всем  клиром  отслужил
торжественный  молебен,  между  камней  вложили  княжеские  золотые печати и
дорогие  кресты из золота, серебра и кипарисового дерева для вечного стояния
церкви,  освященной водой окропили весь верхний камень, сам князь с княгиней
и  детьми,  с  дружиной, воеводами, боярами, с челядниками был на торжестве;
одетые   в  сверкающие  золотом  ромейские  одежды,  стояли  среди  свиты  и
антропосы  с  Мищилой  во  главе,  все  было  пышно  и велелепно, и никто не
ожидал,  что  поздней  ночью  Ситник  тайком  проведет к князю двух высоких,
покрытых  темным  одеянием  мужчин  и тихо выскользнет из княжеской горницы,
оставив  там  приведенных  и  самого  князя,  и будет гореть там только одна
тоненькая  свеча,  лучи  которой будут падать изредка то на одно лицо, то на
другое;  напрасно  будут  стараться отвоевать у темноты хотя бы одно из этих
лиц,  ибо  темнота будет выступать там сообщницей таинственности, а все трое