жила  во дворце тихо и уединенно; император Константин иногда даже забывал о
существовании  младшей дочери, точно так же как давно уже вычеркнул из жизни
дочь-монахиню  Евдокию,  оставалась для него только Зоя; стало быть, империя
должна  была  перейти  в  ее  руки,  -  но удержат ли такую огромную державу
женские  руки, приученные разве лишь к смешиванию ароматов? Константин решил
выдать  Зою  за человека, который стал бы впоследствии императором. Чтобы не
ходить  далеко,  выбрал  он  для этого епарха Константинополя Романа Аргира,
опытного  и  верного  шестидесятилетнего  императорского прислужника, позвал
его  к  себе и сообщил ему о своем решении. Аргир попытался сослаться на то,
что  он  давно  уже  женат, что у него есть дети, но для императора не могло
существовать  никакой  причины  для  отказа;  Константин предложил епарху на
выбор:  или  немедленный  развод  с  женой,  или  ослепление  и  изгнание из
Константинополя.  Чтобы  Аргиру  лучше  думалось,  его  заковали в кандалы и
бросили  в  одну  из  дворцовых тюрем, возможно даже в ту, которую сооружали
под  непосредственным  надзором  самого  Романа Аргира, когда он был епархом
столицы.  К узнику пришла его жена, в слезах умоляла послушаться императора,
сказала,  что охотно жертвует собой и идет в монахини. Роман женился на Зое.
А  через  три  дня  Константин  умер, и Роман Аргир стал императором ромеев.
Этот  человек,  который  был некогда патриаршим сакелларием при храме святой
Софии,  а  потом  епархом столицы, даже в своих фантазиях не проникал дальше
стен  Константинополя,  в душе он так и остался епархом столицы, а поскольку
тело  его  уже  требовало  отдыха  после  многолетней  хлопотной  службы, он
использовал  императорский  престол  как  возможность провести конец жизни в
приятном  безделье,  все  государственные  дела охотно передал жене и евнуху
Иоанну-паракимонену,  родом из Пафлагонии; хитрый пафлагонец мгновенно начал
стягивать   к  императорскому  двору  своих  многочисленных  родичей,  среди
которых  особенно по душе стареющей Зое был юный брат Иоанна Михаил; Михаила
полюбил  и  добродушный Роман, дело дошло до того, что император, лежа возле
царицы,  звал  Михаила,  чтобы  тот  почесал  ему  ноги, потому что у Романа
почему-то  очень  чесались  пятки и не помогало ничего, лишь Михаил умел так
почесать  царственные  пятки,  что император всех ромеев спокойно засыпал, а
юный пафлагонец перемигивался в это время с белотелой императрицей.
     Именно  тогда  закончена  была  в  камне  София Киевская, и собор стоял
розовым  дивом  среди белых снегов, а невидимый христианский бог ждал, чтобы
его  нарисовали  на  стенах,  уверенный  в  своей  незаменимости. Митрополит
Феопемпт,  посиневший  от мороза и от злости на Сивоока, обходил с Ярославом
храм,  боязливо  ступал по скрипучему снегу, беззвучно шевелил тонкими злыми
губами;  глаза  у него слезились на морозе, покрылись коркой льда промокшие,
пожелтевшие  от  старости  усы.  Злые киевские собаки, не страшась блестящей
княжьей  и  митрополичьей  свиты,  налетали  со всех сторон, норовя ухватить
зубами  за  дорогую  одежду; киевляне лишь лениво поводили плечом на собачью
наглость,  а  греки  пугливо  метались,  кто-то  из  них попробовал схватить
камень,  чтобы  швырнуть  его в пса, но не мог оторвать примерзший камень от
земли,  растерянно  чертыхался: "О, проклятая земля! Тут привязывают камни и
отвязывают псов!"
     Митрополит  высвободил негнущуюся руку из теплых мехов, крестился часто
и  отрывисто.  Его  пугала и раздражала непохожесть этого киевского храма на
церкви  византийские.  Не  было  в  нем  простоты  и  суровости,  завещанной
христианским  богом,  языческое  буйство криком кричало из этих столпившихся
куполов,  число  которых  не  поддавалось  счету,  с золотых крыш, с розовой
галереи  и  стен,  что-то  скрыто  языческое, пренебрежительное к ромейскому
богу  было  и  в двух каменных башнях, поставленных перед храмом, похожих на
обрубленные  стволы  старых  дубов;  эти  башни, которые должны были служить
входами   в   храм   для   князя  и  княжеской  семьи,  особенно  раздражали
митрополита,  ничего похожего он никогда не видел у себя в Византии, ни один
ромейский   строитель   не   решился  бы  поставить  возле  церкви  подобное
безобразие;   это   воспринималось  как  вызов  храму,  башни  были  как  бы
соперниками  рядом с церковью, их пренебрежительная независимость от святыни
подчеркивалась  еще  и тем, что переходы от них к галерее были сделаны не из
камня, а из дерева.
     - Почему  и  зачем? - гневно спросил Феопемпт то ли у строителей, то ли
даже   у   самого   князя,   хотя  Ярослав  тоже,  кажется,  не  мог  понять
целесообразности  деревянных  переходов,  потому что человек в его положении
всегда  должен  был стремиться к вещам прочным, устойчивым, всячески избегая
всего временного.
     - Объясни, - велел князь Сивооку.
     - Неравномерность  тяжести, - сказал тот. - Сам, княже, видишь: церковь
намного тяжелее башен.
     - Ну и что?
     Сивоок улыбнулся несообразительности княжьей.
     - Вот  тебе  для примера, княже. Поставь на льду двух людей - тяжелого,
как  твой боярин Ситник, и легкого, как отрок Пантелей, и соедини их крепкой
деревянной  колодкой.  Тяжелый  проломит  лед  и  начнет  тонуть, а за собой
потянет  и  легкого,  потому что тот скован с ним колодкой. А замени колодку
чем-нибудь  гибким,  как  ремень  или  веревка,  или  же  поставь между ними
что-нибудь  хрупкое,  неустойчивое,  чтобы  могло  поломаться или порваться.
Тогда Ситник твой утонет, а Пантелей будет стоять на льду.
     - Не трожь боярина, - буркнул князь.
     - Молвлю  для  примера,  сказал  уже.  Точно  так  же и строения. Из-за
своего  неодинакового  веса  по-разному  вдавливаются они в землю. Потому не
следует  соединять  накрепко строений легких и тяжелых, ибо разрушатся между
ними  крепления,  одновременно  повреждая  и  сами  строения.  Нужно выждать
некоторое  время, пока войдут каждая по своей тяжести в землю, тогда можно и
соединить  их  навечно.  Покамест  же  оставим  деревянные  связи. Понял ли,
княже?
     - Митрополиту  объясни,  -  кивнул  Ярослав в сторону Феопемпта, но тот
так продрог на морозе, что уже и перекреститься не мог.
     Но  оттаял  он в княжьих палатах, когда речь зашла про порядок и способ
внутреннего убранства храма святой Софии.
     Был  он  в своей стихии. За его спиной стояла тысячелетняя церковь с ее
догматами,  с  пророками,  патриархами,  апостолами,  мучениками  - и в этом
старческом,  отжившем  теле  рождались необоримые силы; митрополит напоминал
теперь  своей  окостенелостью  все  те  изображения  святых  в  византийских
храмах,  где  все  кажется  закаменевшим:  и фигуры, и одежда на них, и даже
небесные  тучи над ними. Митрополит понимал, что битву, ради которой послали
его  сюда  из  Константинополя,  он проиграл, неосмотрительно пойдя тогда на
уступки,  и  вот стоит среди Киева чуть ли не языческий храм в певучей своей
многоглавости,  но еще оставалось главное, была еще внутренняя часть церкви,
жилье  божье,  за которое Феопемпт готов был хоть и костьми лечь, как делали
это  в  течение веков мученики. Ибо что такое церковь? Церковь - это небо на