украшенным  серебром,  серебром же были отделаны и ножны для ножа, а рукоять
ножа красиво изукрашена резьбой.
     - Меч  дома  оставил,  -  откашливаясь,  произнес мешковатый, - а то бы
показал,  что  могу.  А могу так. Дику голову отсечь не размахиваясь, а туру
одним  махом...  В  пущу  иду  с одним мечом, другое оружие мне ни к чему. И
конь  не  нужен...  Один  меч...  А мечом тридцатилетние дубки срубаю... Вот
так: раз - и готово!
     - А  я  не  так  люблю  пить, как закусывать, - подал голос из-за своей
деревянной  личины пучеглазый, смачно посасывая мед. Он обладал удивительным
умением  не  только  выглядывать  из-за  чаши  своими  глазищами,  но  еще и
говорить,   не   прекращая  питья.  -  Мог  бы  целое  озеро  выпить,  ежели
закусывать.  И  чтобы  мнясо.  Люблю  мнясо! Кто любит жену, кто на печенега
идет,  а я люблю мнясо! Если бы даже целого дика зажарили - одолел бы его! А
ты  сидишь  возле  человека,  видишь  его муку, сам имеешь в меху копченку и
помалкиваешь!
     Он  вслепую  потянул  руку  к  дровосеку,  выкатил  в  его сторону свой
неистовый глаз. Дровосек оттолкнул его руку.
     - А  дудки!  - воскликнул таким светлым голосом, словно бы и не пил еще
ничего. - Не коси глаз на чужой квас! На чужой каравай рот не разевай!
     Пучеглазый  захлебнулся  медом,  торопливо оторвал чашу от расквасистых
губ.
     - Жаль тебе? - сказал чуть ли не нищенским тоном.
     - А  он  меня  хотел,  а  е  его...  Пр-с-с-с! - продолжал свой трудный
рассказ заика.
     - Только  для  друзей  у  меня  копченка от деда Киптилого! - задиристо
воскликнул  дровосек. - А дед Киптилый мясные яства готовит для самого князя
да для меня, потому как без меня - ни с места! Понял?
     - Ну,  продай, - сказал пучеглазый, - потому как без закуски не могу...
Мнясо  чую  еще  тогда, как оно в дебрях бегает... Вельми мнясо люблю... А у
тебя такой ведь запах из меха...
     - Почто  я должен продавать, ежели и сам съем, да еще и мои братья. Вон
какие - видал?
     Он  показал  на  Сивоока  и  Лучука, но пучеглазый и ухом не повел в их
сторону.
     - Променяй  кусочек,  - канючил он дальше, снова закрываясь чашей и уже
подавая голос из-за нее. - Хочешь, на крест променяю?
     Расстегнул  одной  рукой  корзно,  пустил  между  пальцами  повисший на
тонкой тесемочке крестик из дерева воскового оттенка.
     - Заморского  дерева  крест.  За  телка  выменял.  Гречину целого телка
отдал.
     - Почто  отдал  - лучше съел бы телка своего. Солонины сделал бы, вот и
было бы у тебя чем закусить! - потешался дровосек.
     - А  он  меня...  а  е  его...  Пр-с-с-с!  -  Человечек в последний раз
пробормотал  свой рассказ, не имевший ни начала, ни конца, склонил голову на
плечо, выпустил из безвольных рук ковш, пустил слюну из раскрытого рта.
     - Скис  божий  украшатель! - закричал дровосек. - Одного нет. А ну, кто
еще!
     Сивоок,  у  которого  тоже  кружилась  голова, хотя выпил он только два
ковшика  меду  и  хорошо  закусил  копченкой  дровосека,  сначала  не  понял
значения выкрика своего нового товарища.
     - Что  ты молвил? - спросил он дровосека с напускной небрежностью, хотя
его почему-то очень беспокоило то, что именно ответит ему дровосек.
     - Про  того?  - ткнул тот пальцем на человека, который начисто раскис и
уже  слег  на  левый бок и, казалось, умер от страшного мора, который сводит
судорогой  все  члены,  перекашивает  лицо.  -  Величайший умелец князя. Все
церкви  князю  сделал.  Тридцать  и две церкви уже возвел. Исхитряет богов и
чудеса всяческие, а пить они ему не помогают. Тщедушные боги. Ге-ге!
     Сивоок  ушам  своим  не  поверил.  Как  же так? Да может ли такое быть?
Чтобы  этот  жалкий  человечишка  имел  что-то  общее  в тем дивным миром, в
котором  он  только  что  был  и  из  которого, чувствовал теперь совершенно
отчетливо,  уже  никогда  не сможет выбраться? В момент, когда они с Лучуком
пробирались  в Киев, этот город представлялся Сивооку совсем не таким, каким
оказался  на  самом деле. Само слово "Киев" в представлении хлопца почему-то
было  окрашено  в  красный  цвет,  как  щиты  княжеской дружины. Еще впервые
услышанное,  оно  пылало багрянцем над зеленостью земли, а еще сильнее - над
белыми  снегами  тихих  зим.  Теперь  Сивоок знал, что Киев - это и не белые
боярские  дома,  и  не  остроконечные церкви из потемневшего восково-чистого
дерева,  и  не  кресты,  черные  или золотые, и не каменные терема, серые, с
красными  наличниками  окон,  и не зеленая трава защитных валов, и не желтая
глина  холмов,  и  не  серебристые  пески  Днепра  и  Почайны, - Киев теперь
навсегда  останется  для  него  сизо-вишневым поющим светом, в котором живут
все  краски,  выколдованные когда-то для него волшебными руками деда Родима.
И  если все это сделали люди, если родила земля таких могучих духом сыновей,
то  представлялись  они  Сивооку  именно  такими, как дед Родим, - могучими,
уверенно-спокойными,  выше всех сущих, вырванными из повседневных хлопот, из
суеты, из всего мелкого и незначительного.
     А  тут  лежит  в  грязи  торжища  жалкий  человек,  хрипит,  будто  при
последнем  издыхании,  из  гноящихся, стекленеющих глаз у него выдавливаются
мутные  слезы,  с  уголков  губ  выползает  клейкая и тягучая слюна. Неужели
правду  говорил  дровосек?  Неужели  этот  новый  и  неумолимо  жестокий бог
глумится  над человеком даже тогда, когда он творит невероятное чудо для его
прославления? Ему мало обыкновенной смерти - он губит людей издеваясь!
     - А  возьмите-ка  за  ноги  эту  падаль и оттащите вон туда, в гляну, -
захохотал купец, - пускай исхитрит малость носом своим ботов! Го-го-го!
     Лучук,  колеблясь,  взглянул  на  купца, потом на Сивоока. Им ли велено
тащить опьяневшего украшателя церквей?
     - Вы,  вы,  молокососы!  -  загремел  купец.  - Берите его да поскорее,
покуда я...
     Он  хотел  прокричать  какую-то угрозу, но махнул рукой и окунул губы в
ковш  с  медом.  Но  Сивоок  словно бы только и ждал случая, чтобы на ком-то
согнать  свою злость, вызванную разочарованиями, испытанными им здесь, среди
пьяниц,  среди людской толчеи, где на самом дне очутился тот, который должен
был быть над всеми и вне всего.
     - Не  робы  твои,  чтобы  помыкал  нами!  -  сверкнул  хлопец ошалелыми
глазами на купца.
     - Что?  -  оторвался  тот  от  ковша.  -  Не робы? А кто такие? Беглецы
задрипанные?  Сопливцы!  Зуб  медвежий  повесил  на  шею!  Как  дам тебе, то
проглотишь  и  медвежий,  и  все  свои!  Эй,  Джурило! А ну-ка, покажи этому
негоднику!
     От  всадников,  которые оцепенело наблюдали, как их хозяин напивается с