базарным  сбродом,  мигом  отскочил  на  высоком  пепельно-сером  коне рыжий
детина  с  глазами  разбойника и со зловещей медлительностью начал доставать
из  черных  ножен  меч.  Но  в  Сивооке  проснулась  вдруг ловкость Родима в
сочетании   с   дедовской  яростью.  Хлопец  неожиданно  для  всех  метнулся
наперерез  всаднику, с беспощадной силой рванул коня за удила, поднял его на
дыбы,  и  рыжий  Джурило со всего размаху рухнул на землю. И хотя времени на
это  ушло совсем мало, но Лучук, пока глаза всех были прикованы к беспомощно
пятящемуся  коню  и  падающему  Джуриле,  успел  вскочить на будку медовара,
вырвать  из-за  спины лук, натянуть тетиву, приладить стрелу и, целясь прямо
в  глаза  обезумевшему  от  пития  и  неожиданного  поворота  событий купцу,
воскликнул:
     - Прошью всех стрелами, только пошевелитесь!
     Джурило  лежал,  не переставая стонать, в грязи. Конь испуганно осел на
все  четыре  ноги,  пятясь  подальше  от  Сивоока;  стража  купца  застыла в
ожидании  нового,  быть  может, на этот раз более умного повеления от своего
хозяина.  И  тот  в самом деле очнулся от тумана опьянения, трахнул ковшом о
землю и, хлопнув себя по животу, захохотал притворно:
     - Ой, отроки! Ой, потешили! Беру вас обоих в свою стражу!
     Но  Сивоок  стоял  все так же настороженно, готовый бить своей дубинкой
все,  что  на  него  двинется, а Лучук держал тетиву в таком напряжении, что
его рука могла вот-вот не выдержать и пустить стрелу прямо в лоб купцу.
     - Я сказал! - крикнул купец. - Принимаю вас! Медовар, меду отрокам!
     - Годилось бы спросить, хотим ли к тебе, - хмуро напомнил ему Сивоок.
     - Да  ты  что?  -  аж  подскочил  дровосек.  -  Да  разве  же можно так
говорить? Да вы знаете, что к гостю Какоре весь Киев пошел бы в услужение!
     - А мы - не Киев, - сказал Сивоок.
     Джурило  тем  временем  сел  и  беспомощно мотал головой - никак не мог
перевести дыхание.
     - Все  знают  купца  Какору, - заревел купец. - Какора сказал - камень!
Любо  мне  и  то, что вы вот так петушитесь! Оба вы мне любы! И показали мне
все, что умеете! Принимаю вас к себе и кладу добрую гривну обоим!
     - Не  все  еще  показали, - пропел с будки Лучук. - Хочешь, твоему коню
ухо могу прострелить? Выбирай - правое или левое?
     - Кончик правого, а заденешь коня - голову оторву! - крикнул Какора.
     Свистнула  стрела  -  и  кончик правого уха у Какорина коня на глазах у
всех раздвоился кровавой бахромой.
     Дровосек всплеснул руками от восторга:
     - Вот это да! Самому князю в лучники, в первейшие лучники!
     Какора переводил разъяренный глаз с коня на Лучука и обратно.
     - Отроки  вы  или  бесы суть? - пробормотал он. - А ну-ка, выстрели еще
раз. Вон у того медовара в затычку от бочки попадешь?
     Снова  пропела  стрела и черным пером закачалась в самом центре круглой
затычки, на которую указал Какора.
     - А перекреститься умеешь? - спросил купец Лучука.
     - Не умеет он, - ответил за товарища Сивоок.
     - А ты?
     - А я умею, видел, как это делают, да не хочу.
     - Почему  же  это  ты  не  хочешь? Ты знаешь, что князь Владимир принял
крест  и  своих  двенадцать  сыновей  окрестил и всех киевлян? А еще сказал:
"Кто  не  придет под новую веру - богатый, или бедный, или нищий, или раб, -
врагом моим будет".
     - Так мы же не слыхали, как князь это молвил, - наивно сказал Лучук.
     Какора засмеялся, а дровосек даже запрыгал от веселья.
     - Хлопцев  для  тебя  нашел,  Какора! - закричал он купцу. - Должен мне
подарок  поднести  за  это!  А  вы, хлопцы, света увидите с Какорой - го-го!
Такого света!
     - Ну  так  что, идете или нет? - спросил купец Лучука. Но Лучук смотрел
на  Сивоока.  Сам  не  осмеливался  решать. Сивоок кивнул головой. Подошел к
кругу  пьяниц,  пристально  взглянул  на  Какору  своими  сивыми, неотразимо
пронзительными  глазами,  подумал:  "Все  равно  удерем!  Бежать! Бежать! От
всех!"
     А  сам  еще  не ведал, куда и зачем бежать, но знал, что это его цель и
насущная потребность, и родилась она той ночью, когда был убит дед Родим.
     Но можно ли бежать от красоты, увидев ее хотя бы один раз?


                                  1941 год
                                ОСЕНЬ. КИЕВ

                                                           Но, душенька моя,
                                                      ласточка моя, я дрожу,
                                                           я дрожу, я дрожу.

                                                                   П.Пикассо

     - Надеюсь,  вы  простите  мне  эту  маленькую  мистификацию?  -  сказал
Адальберт  Шнурре  профессору  Отаве,  садясь  возле  него на заднем сиденье
пепельно-серого  "мерседеса".  -  Конечно,  если  бы вас разыскивали военные
власти,  все  было  бы  иначе.  Поверьте  мне:  довольно быстро заставили бы
указать на вас. Для этого есть средства.
     - Знаю, - коротко бросил Отава.
     - Но  вас  искал  я,  ваш  давнишний оппонент и коллега, если хотите. И
поэтому  я  выдумал  всю  эту  шутку с лекциями, прибегнув в них к некоторым
извращениям  ваших  мыслей,  но  это же была только милая шутка. Кроме того,
учитывая военное время, я вынужден был прибегнуть к маскировке.
     - Это  - тоже маскировка? - спросил Отава, указывая на эсэсовскую форму
профессора Шнурре.
     - Если  хотите,  до  некоторой  степени  да.  Хотя тут имеют значение и
взгляды.  Мне,  например,  известно,  что советские профессора не признавали
университетских  мантий,  шапочек,  всего,  что  заведено  в  Европе  еще со
средних веков. Я не ошибаюсь?
     - Нет. Мы считали, что профессора такие же люди, как и все остальные.
     - Понимаю  вас.  Поймите  и вы меня. Я надел этот мундир именно потому,
что весь мой народ сейчас - в мундире. Это наша вера и наши убеждения.
     - Разве все - в эсэсовских мундирах?
     - Не  играет роли. Но, если хотите, в народе всегда есть элита. В своем
народе вы также принадлежали к ней.
     - Если  принадлежал  раньше,  то  и  сейчас  принадлежу.  Почему  же вы
употребляете форму прошедшего времени?
     Адальберт Шнурре засмеялся: