- Это  же  такое  богатство!  - разливался в своем восторге Бузина. - А
этот черный фон! Это же просто чудо.
     Отава  сам  выдумал  черный  фон для икон в коридоре, - кажется, именно
этим  окончательно  доконал свою бывшую жену, которая еще соглашалась как-то
существовать  в  музее,  но  уже в черноте могилы - ни в коем случае! Бузина
был  первым,  кто  похвалил  черный  коридор,  и у Отавы невольно зародилось
чувство  симпатии  к  молодому  научному  сотруднику.  Он  посмотрел на него
внимательнее  и заметил, что у молодого человека весьма эффектная внешность.
Высокий,  крепко  сложенный,  почти  атлет,  густые черные волосы, настолько
густые,  что  ему  позавидовали  бы  все  лысеющие  и начисто лысые, большие
выразительные   глаза,   будто   на   фреске.  Чтобы  как-то  проявить  свое
расположение к гостю, Отава попытался пошутить:
     - У  нас  с  вами  совпадают  вкусы,  коллега.  Не  потому ли, что наши
фамилии имеют в себе нечто общее? Они - растительного происхождения.
     - В  самом  деле, - обрадовался Бузина. - А вот у нас в классе, когда я
учился  в  школе,  было  полно  фамилий животного происхождения. Коровченко,
Бугаенко, Заяц, Волк, Бык.
     - Очевидно,   все-таки  фамилии  растительного  происхождения  -  самые
древние, - высказал предположение профессор.
     - Да,  да,  -  согласился Бузина, - а фамилии животного происхождения -
это вторая очередь.
     - И  уже  после  этого  идут фамилии, производные от профессий: Гончар,
Швец,  Стельмах,  Меняйло,  Кравец,  Коваль,  Лупий,  Орач. Между прочим, по
этому  принципу  с  течением  времени  давали  повторные  имена христианским
святым.      Илья-громовержец     или     пустынник,     Николай-чудотворец,
Симеон-столпник.  Я  покажу  вам  необычайно редкостную икону с изображением
Ильи-пустынника.  Обратите  внимание  на  фон.  Приходилось  ли  вам  видеть
когда-нибудь  икону,  написанную  словно  бы  не  на  липовой  доске,  а  на
старинной  слоновой  кости? Гляньте. Абсолютная иллюзия пожелтевшей слоновой
кости!  И этот тон сохранился в неприкосновенности с одиннадцатого столетия!
Вы можете представить?
     - Очевидно,   икона  была  покрыта  позднейшими  записями?  -  высказал
догадку Бузина.
     - Восемь  слоев  олифы!  -  воскликнул  профессор.  - Я снял их один за
другим собственноручно, не доверяя ни одному реставратору.
     - Но  ведь  именно  эти  слои  и  спасли  то,  что  было написано еще в
одиннадцатом  столетии.  И  то,  что  когда-то  казалось злом и варварством,
теперь превратилось в пользу, - вслух размышлял Бузина.
     Профессор  посмотрел  на  молодого  ученого  с  еще  большей симпатией.
Кажется,   он  вовсе  не  такой  уж  и  безмозглый,  этот  Бузина.  Способен
восторгаться,  разбирается в иконах. Уже за одно лишь это ему можно простить
все.
     - Даже  Пушкин, - уже и вовсе разошелся Бузина, - даже Пушкин! Помните:
"Художник-варвар  кистью  сонной  картину  гения чернит"... Не понял великий
русский  поэт.  Ведь  что  делал  художник-варвар? Он покрывал олифой старую
икону,  чтобы  уберечь ее от порчи. А олифа через каких-нибудь там восемьсот
лет  темнела,  и  уже  новый  "художник-варвар"  зарисовывал эту потемневшую
икону  своим  сюжетом  и  тоже  покрывал  его олифой. И так под теми темными
напластованиями  жила  древняя икона, пока такой вот чародей, как вы, Гордей
Всеволодович, не освободили ее, не показали миру.
     - А  теперь я покажу вам и вовсе невероятную вещь, - таинственно сказал
Отава,   -   изображение   языческого,  дохристианского  бога  на  пластине,
сделанной из турьих рогов. Слыхали ль вы когда-нибудь о подобном?
     - Никогда  не  слыхал,  -  в  тон профессору промолвил Бузина, поднимая
свое тренированное тело, чтобы шагнуть на цыпочках за хозяином.
     Изображение  языческого  святого жило в фантазии профессора Отавы. А на
широкой,  действительно  мастерски  сделанной роговой доске сохранились лишь
невыразительные цветные пятна.
     - Не  удивляйтесь,  - сказал профессор, - этой вещи свыше тысячи лет. К
тому же она вырыта из земли.
     - Никто ее не сохранил, - снова натолкнул на излюбленную тему Бузина.
     - Да,  никто  не сохранил, никто не интересовался. Как, между прочим, и
у нас сейчас происходит с древними иконами.
     - Нет,  нет, народ должен знать свои сокровища, все принадлежит народу,
-  важно  сказал  Бузина,  и  профессор,  хотя  произнесены были самые общие
слова,  снова  с  симпатией  посмотрел  на  молодого ученого: тот необычайно
точно   угадывал   душевное   состояние   своего   собеседника  и  мгновенно
настраивался  на его лад. Кто это мог сказать ему, что Бузина сякой и такой,
тупой и недалекий! Какая низкопробная ложь!
     - Кстати,  я хотел посоветоваться с вами относительно одного издания, -
осторожно   промолвил   Бузина,   причмокивая   от   восторга  перед  иконой
Юрия-змееборца,  где Юрий в красных портах на черном коне разил огнедышащего
дракона.  -  Речь идет о сохранении ценностей и... как бы это вам сказать?..
в какой-то мере похоже на покрывание икон олифой...
     - Так  давайте  сядем,  -  указывая  на  старинное  кресло венецианской
работы,  пригласил  Отава,  сам  тоже располагаясь на своем рабочем стуле за
столом.  Бузина  воспользовался предложением профессора, начал рассматривать
причудливую  резьбу  кресла,  в  котором  утонул. Красноватые мавры несли на
своих  крепких  плечах  подлокотники, на высокой спинке резвились козлоногие
фавны,   из-под   резных   ножек   выглядывали   еще  какие-то  раздавленные
мифологические  физиономии.  Вероятно,  триста или четыреста лет назад везли
через  Адриатику  в  Венецию  далматинские  дубы,  и  мастер, стоя на берегу
канала,  еще  издалека, выбирал себе бревно, приказывал доставить его в свою
мастерскую  и  уже  там  принимался  за  работу  и  колдовал над одним таким
креслом  год,  а  то  и несколько лет, и жизнь его измерялась не количеством
прожитых  лет,  а  количеством  сделанных чудо-кресел, как у Страдивариуса -
количеством скрипок.
     - Умели  когда-то  люди  делать  вещи, - вздохнул Бузина. - Сразу видна
опытная  рука.  Завидую  опытным  людям. Только они могут много сделать. Вот
как вы, Гордей Всеволодович.
     - Ошибаетесь,   дорогой   мой,   -  раздумчиво  произнес  профессор.  -
Когда-то,  в  ваши годы, я тоже так думал. И, оказывается, глубоко ошибался.
Чем  дольше  живешь, тем, казалось бы, больше сделал, а получается почему-то
наоборот:  с  каждым  годом  все  больше  и  больше остается незаконченного,
незавершенного,  ты  буквально  утопаешь  в  незаконченных делах и замыслах,
задыхаешься  от нехватки времени и силы, делаешь все кое-как и все хуже, все
поверхностнее,  жизнь  превращается  в какой-то сумасшедший галоп, и кажется
тебе,  что  если  ты  и делал когда-либо что-нибудь старательно, обдуманно и
спокойно,  то  разве  что в самом раннем детстве, когда шмыгал носом, сопел,
ковырялся в ухе, строгал палочку или вылепливал хатку из мокрого песка.