в  душе  оставался  ребенком,  его  сердце было пронизано красками, но никто
этого не должен знать, все равно ведь никто не поймет и не поверит.
     - Мне  сказали: оружным не велено, - продолжал Лучук с видимой обидой в
голосе.
     И  лишь  теперь  Сивоок  наконец начал возвращаться на землю, отчетливо
увидел  калек  и  нищих,  юродивых  и  бесноватых,  увидел  обиженную рожицу
товарища,  ему  жаль  стало  Лучука,  захотелось,  чтобы  и тот ощутил то же
самое,  что  ощутил  он  сам;  Сивоок заговорщицки отвел побратима чуточку в
сторону, дальше от гама и сутолоки, предложил:
     - Дай подержу лук и стрелы, а ты пойди посмотри.
     - Не хочу, - ответил Лучук.
     - Правда,  посмотри,  -  настаивал Сивоок, - диво великое там. Нигде на
свете такого не узришь.
     - Э,  да  брось  ты  свою  церковь!  -  отворачиваясь от входа, который
издалека  еще  больше  привлекал  своей  таинственностью,  закричал Лучук. -
Пошли лучше на торг!
     - Если б и ты побывал там внутри, - мечтательно промолвил Сивоок.
     - Хватит  и  одного  из  нас!  - уперся Лучук. - А мне хочется на торг.
Есть  хочу  и  пить. А ежели хочешь, то еще раз пойди в церковь, а я подержу
твою дубину, чтоб не носил ее под корзном. Тяжела же она, ей-же-ей!
     Сивоок   молча   пошел  к  воротам,  над  которыми  вызванивали  медные
колокола.  От  разговора  сам  раскачивался,  подобно колоколам, боялся, что
вместе  с  пустыми  словами  вытряхнется  у  него  из сердца все то, что так
нежданно-негаданно  вошло  в  него,  поэтому  без  лишних  слов удовлетворял
желание  Лучука;  они прошли под колоколами, возвышавшимися над воротами, по
протоптанной  бесчисленным множеством ног тропинке пробрались вдоль ограды к
тому  месту,  где  летели  из-за  нее  медные  кони,  и  свернули на главный
киевский - Бабий торжок.
     Давка,  крик,  конское  ржание,  скрипение  возов,  выкрики вооруженных
всадников,  клекот  разных  голосов  и разных языков, гоготанье и кудахтанье
птицы,  визжание свиней, звяканье и бренчание, цоканье и бормотание, брань и
свист,  топот  и  визг,  пение  и  гусельное  гудение,  запахи скоры и меда,
заморские  ароматы и дурманящий дух жареного мяса, неистовая пестрота земли,
вод  и  дебрей,  проклятья и лесть, угрозы и мольбы, хвастовство и уныние, а
над  всем  - вранье, обман, плутовство, на тебе, боже, что мне негоже, ежели
не  я  тебя, то ты меня... Но хлопцы были еще слишком неопытны, слишком мало
еще   они   терлись   среди  хитрого  городского  люда,  чтобы  постичь  все
многообразие  торга  и  проникнуть  в  его глубочайшие основы. Их закрутило,
завертело,  подхватило  течениями,  они  тоже  разевали рты, таращили глаза,
щупали   пальцами,  нюхали,  пробовали,  отведывали,  торговались,  их  тоже
толкали,  дергали, приглашали и прогоняли, они чувствовали себя то богачами,
готовыми  купить  все,  что  видят глаза, то несчастными лесовиками, которым
никто  не  уступит  и  куска  хлеба.  Они слышали о киевском торге, еще и не
будучи  здесь, были приготовлены ко всему, но не к такому. Они то задыхались
от  невыносимой  давки,  от испарений мокрой грязной одежды, от сладковатого
запаха  вспотевших  тел,  то им вдруг хотелось еще глубже проникнуть в дикий
людской  водоворот,  и  они  бросались туда стремглав, как в воду, и затем с
трудом  выбирались  на волю, отфыркиваясь и встряхивая головой. Их носило по
торгу  туда  и  сюда, крест-накрест, и в бурной неразберихе кружило так, что
невозможно  было  разобраться,  где  одесную, а где ошуюю, и так в неистовом
блуждании  очутились  они  возле  возков,  накрытых потемневшими от непогоды
будками,  и  возов  открытых,  старых  и  еще  совсем  новых,  возле которых
хлопотали  шустрые  медовары  и  пивовары, вынимали затычки из новых и новых
бочек,  подставляли  ковши  и чаши под тугие струи напитков, подносили питье
толпившимся  вокруг  торговым  людям,  умело прятали плату в прочные кожаные
мехи  или  в  замысловатые  деревянные  сундуки  под собой, а вокруг чернели
открытые  рты, посверкивали белые зубы, макались в густые меды черные, рыжие
и  русые  бороды  и  усы,  текло по бородам, попадало в рты и не попадало, и
свет  тут  шел  в  круговорот,  свет  тут был веселый, беззаботный, добрый и
щедрый.
     - А  ну-ка!  - крикнул кто-то хлопцам, как только их затянуло в веселый
круг. - Меду или пива?
     Они  и  опомниться не успели, как очутились рядом с дровосеком, который
держал  обеими  руками  огромный  деревянный  ковш,  наполненный зеленоватым
густым  напитком,  плавал в нем усами и бородой, пускал пузыри, отрывался на
миг, чтобы крикнуть что-то веселое и глуповатое, снова приникал к ковшу.
     - Пива  дай  отрокам!  -  велел  он кому-то возле бочек, и тот "кто-то"
мигом  сунул  обоим  в  руки  по  изрядной кружке просяного пива, а дровосек
одной  рукой  развернул  свой  мех,  показал  кусок  копченки,  надломленную
ковригу  хлеба,  подмигнул:  берите,  мол.  Лучуку  не  нужно было повторять
приглашения,  он  вынул нож, отрезал два куска копченки, один дал Сивооку, а
в  другой мигом вцепился зубами, потом отпил большой глоток пива, засмеялся,
подпрыгнул от удовольствия:
     - А вкуснота-то какая!
     Сивоок  молча  ел,  осторожно  попивал из кружки. Вновь перед глазами у
него  встала  церковь  Богородицы,  он  снова  был  среди вишневого мрака, в
свечении красок его родной земли, его неомраченного детства.
     - Где были? - кричал дровосек, хотя стоял рядом.
     - В  церкви,  - пробормотал Лучук. - Сивоок все видел. И медных коней с
двумя идолами голыми видел. И колокола. Скажи, Сивоок.
     Сивоок молча жевал мясо.
     - Не  было  здесь  ничего, - ближе придвинулся к ним дровосек. Он вытер
усы  и  бороду,  лицо его снова обрело хитрое выражение, как тогда, у ворот;
веселое  опьянение  начисто  исчезло.  -  Когда я был таким малым, как вы, а
может,  немного  больше или меньше, кто же знает, какие вы есть, так не было
в  Киеве  церквей,  а  на  том  бугре, где теперь деревянная церковь Василия
святого  (потому  как  князь  Владимир, приняв крест, взял себе имя Василий,
как  у  ромейского  императора),  то  там  когда-то стояли наши боги. Перун,
целый  из  бревна,  привезенного  из дубравы приднепровской, а голова у него
серебряная,  а  ус  золотой,  и еще были Хорс, Дажбог, Стрибог, и Симаргл, и
Мокош.  Поклонялись  им  киевляне,  плясание,  пение  творили, зелье несли к
богам,  яства  и  пития  вельми и справляли праздники великие на бугре возле
богов,  тогда  было  великое  чревоугодие,  и может, и наши боги наедались и
напивались  еще  больше,  чем мы, потому как веселые это были боги, а что уж
мудрые  -  и  говорить  не приходится! Ну, а в какое-то там лето пошел князь
Владимир  на ятвигов, и побил их, и пришел с дружиной в Киев, и было великое
веселье  и  поклонение  богам  нашим,  и люду сошлось видимо-невидимо, и все
были  такие,  как  вот я теперь и вы. А мне было, почитай, столько, как вам,
лет,  а  может,  меньше,  а  то и больше, потому как и вы, вишь, один мал да
невзрачен,  а  другой - как молодой тур, разве тут разберешь. Пировали, пили