Это началось мартовским утром 1525 года, через девять  месяцев  после
пышной свадьбы Хатиджи и Ибрагима. За завтраком янычары опрокинули  свои
медные миски с пловом, к которому не прикоснулись, и стали изо всех  сил
бить в них ложками.
   - Казак калдырмак!  - ревели янычары.
   Восемь тысяч человек изо всех сил колотили в  медные  миски,  и  этим
страшным шумом  наполнились  мрачные  янычарские  казармы,  пространство
вокруг Ат-Мейдана, султанский дворец Топкапы,  весь  Стамбул.  Дворцовая
челядь разбежалась. Капиджии  удирали  от  ворот,  которые  должны  были
охранять. В гареме  одалиски  перепуганно  накрывали  головы  подушками,
чтобы не слышать этого ужасающего  грохота.  Мгновенно  опустели  улицы.
Купцы на базарах закрывали свои лавки. Ремесленники запирали мастерские.
И  понесся  пугливый,  тревожный  шепот  по   всему   Стамбулу:   "Казан
калдырмак!" Как на погибель, завыли псы. А потом с диким воем выкатилась
из  казарм  живая  зловещая  волна  и  залила  Стамбул  до  самых  краев
разрушением, грабежами, уничтожением, огнем и  смертью.  Все  кипело  на
янычарском дворе Топкапы, янычары рвались во Врата  Блаженства,  которые
охраняли белые евнухи, кричали: "Доберемся и  туда!  Выволочем  за  косы
проклятую  ведьму,  околдовавшую  нашего  султана!"  Буйствовали  вокруг
дворца Ибрагима, посылали угрозы мерзкому греческому  выродку,  нахально
завладевшему их отцом родным - падишахом. Затем разбежались по Стамбулу,
грабили базары, еврейский  участок  Чифутани,  снова  ломились  в  пышно
разукрашенные Врата Блаженства, посылая проклятия гяурке, которая рожает
их царственному повелителю недоносков.
   Неделю находился Стамбул во власти разбушевавшихся  янычар.  Джелабы,
снабжавшие город овцами и коровами, боялись сунуться в ворота  Стамбула.
Погас  огонь  под  огромными  медными  котлами  на  султанских   кухнях.
Гаремницы питались одними сладостями из припасов, найденных  в  кладовых
евнухов. Хуррем не выходила из своего покоя. Не побежала  ни  к  валиде,
или к кизляр-аге, не  просила  ничьей  помощи,  не  умоляла  никого,  не
проявляла  ни  страха,  ни   отчаянья.   Жестоко   распекала   служанок,
обрушивалась на неповоротливых евнухов, обнимала своих деток,  брала  на
руки то одного, то другого, целовала, приговаривала мысленно: "Мои  дети
- султанские дети. Детоньки мои, детоньки!"  Хатиджа  ночью  убежала  из
своего дворца и с трудом смогла добраться до летнего султанского серая в
Кара-агаче.
   Сулейман уже несколько месяцев пребывал на охоте близ Эдирне. Услышав
о янычарском мятеже, он прекратил охоту, но не возвратился в Стамбул,  а
отправился в Силиврию, сел на свой султанский барк с золотым драконом на
носу и стал  прогуливаться  в  Дарданеллах,  созерцая  гористые  берега,
бурые, понурые и пустынные, как  кладбища.  Янычары  в  больших  галерах
поплыли султану навстречу и принялись кричать, что он должен им уплатить
за три года службы и вернуть свою отеческую благосклонность,  о  которой
давно забыл из-за  этого  подлого  грека  Ибрагима  и  окаянной  ведьмы,
губящей его драгоценную жизнь своими чарами.
   Султан  не  захотел  разговаривать   с   мятежниками.   Велел   ждать
возвращения великого визиря из Египта, куда тот отправился за деньгами.
   Тогда янычары бросились к визирю Аяс-паше, надеясь, что он заступится
за них перед султаном. Но что  мог  сделать  этот  человек,  который  не
способен  был  связать  двух  слов  и  единственное,  что  умел,  -  это
размахивать саблей под стенами вражеской  крепости?  Янычары  разграбили
его  дворец,  разграбили  и  сожгли  дворец  Ибрагима,  ободрали  дворец
Скендер-челебии, ушедшего с Ибрагимом уже  не  в  качестве  тестя,  а  в
качестве султанского дефтердара.
   Теперь утихомирить их не могла уже никакая сила. Дрожал от  них  весь
мир - пусть дрожит теперь Стамбул и сам султан! Называл султан их своими
сыновьями, братьями, детьми, а  содержал  как  голодных  собак  -  пусть
теперь придет к ним в простой одежде, без пышной свиты, придет пешком  и
поклонится до самой земли, а они будут сидеть  вокруг  котлов  с  жирной
бараниной и кричать: "Дестур!" - "Берегись!"
   Три года без платы, без добычи, без внимания и  почета.  Были  всегда
единым телом могучим, единой душой неразделимой при султане,  теперь  их
разрывали,  разделяли,  раздирали.  Ибрагим,  с   невиданной   пышностью
отправленный султаном наводить  порядок  в  Египте,  отобрал  из  янычар
только самых молодых, статных, ибо они нужны были ему не  как  воины,  а
как украшение рядом с молоденькими пажами в  белом  шелку  и  шаровидных
золотых шапках.
   Вслед за великим визирем Сулейман отправился  на  охоту  в  Эдирне  в
сопровождении сорока тысяч  всадников,  а  из  янычар  взял  лишь  самых
сноровистых в искусстве охоты, остальных же  бросил  в  Стамбуле,  возле
постного плова. А между тем даже титулы у янычар свидетельствовали,  что
все они прежде всего  охотники:  то  ли  людоловы,  то  ли  звероловы  -
сейбаибаши, загарджибаши, самунджубаши, - старшие над конями, над псами,
над хищными птицами.
   Кто  пошел  в  Египет,  озолотится,  кто  попал  на  охоту,  хотя  бы
полакомится дичью, а оставшимся в Стамбуле ни  милостей,  ни  денег,  ни
добычи.
   Последний раз дал им награбиться вволю султанский  зять  Ферхад-паша.
Пока Сулейман топтался со своими спахиями под  стенами  Родоса,  янычары
Ферхад-паши утихомиривали восточные провинции, где бунтовали  кызылбаши,
армяне и туркменские племена. Очистили землю от людей и от богатства так
тщательно, что долго еще предстояло ей лежать пустой и разоренной,  сами
же они с переполненными кожаными мехами для хранения добычи прискакали с
драчливым Ферхад-пашой на Родос, улучив именно тот момент, когда  войско
уже входило в побежденную крепость и настал великий час грабежа.  Однако
грабить было нечего! Только голые камни да безмолвная чума!
   А потом они сели на голодный  плов  в  столице,  и  снова  предстояло
покорно ждать, кого из них приберет безмолвная  смерть,  и  завистливыми
взглядами провожали счастливцев, уходивших  за  море  или  хотя  бы  под
Эдирне.
   Поздней осенью пришла ужасная  весть  о  гибели  янычарского  любимца
Ферхад-паши.
   Сулейман не простил своему зятю его  грабежей  в  Анатолии  и  Сирии.
Только-только  возвысив  мерзкого  грека  Ибрагима  до  звания  великого
визиря,  он  вывел  из  визирского  дивана  Ферхад-пашу  и  послал   его
санджакбегом в Смедерево и наместником в Белград. Это  было  неслыханное
понижение. Хотя бы уж румелийским беглербегом, а  то  санджакбегом,  как
простого  пашу!  Не  помогли  мольбы  Сельджук-султании,  заступничество
валиде, не испугался султан и угрожающего ропота  янычар,  напоминавшего
ворчание диких зверей в клетках.