расспросов. Была - и нет. После нее встал  и  кизляр-ага.  Махнул  молча
длинными руками. Чтобы расходились так же скрытно, как и  собирались.  И
думали над словами султанской матери. А когда обдумают как следует...
   Знак был подан, когда Хуррем с детьми вернулась  в  столицу  и  снова
вошла в свое почетное заточение - рабыня и повелительница  одновременно.
Еще переживала неповторимые недели  вольной  волюшки  в  лесах  и  горах
Румелии, еще приходила в себя от своего смятения, когда янычары  ударили
утром  в  опрокинутые  медные  свои   миски   и   содрогнулся   Стамбул,
содрогнулась целая империя.
   Так неожиданно настало горькое  похмелье  после  свадьбы,  устроенной
султаном для своего любимца Ибрагима и сестры Хатиджи.
   И вновь смилостивилась судьба над маленькой Хуррем. Та свадьба, а еще
больше сам Ибрагим были янычарам бельмом в глазу, и всю свою ярость  они
направили прежде всего не против молодой султанши,  как  этого  хотелось
валиде, а против великого визиря, которого считали виновником всех  бед:
и их нищенского положения, и смерти Ферхад-паши, и неласки султана.
   И только когда уже все разграбили, разбили,  сожгли,  а  остановиться
уже были не в состоянии, и невольно встал вопрос:  "Что  же  дальше?"  -
только тогда вспомнили о гяурке-султанше  и  замахнулись  уже  на  самое
неприкосновенное - на неприступный гарем.
   А Сулейман все  еще  плавал  на  своем  золоченом  барке,  словно  бы
надеялся, что мятеж уляжется сам по себе, как утихает,  понеистовствовав
вволю, ветер. Наблюдал издалека, вглядывался задумчиво, как некогда в то
мутное течение Савы, вливавшееся на его глазах  в  чистый  Дунай,  -  не
хотел становиться против мути, заливавшей его столицу, или боялся?
   Среди дня подплыла к его барку фуста гонца, выскочил оттуда  высокий,
молодой - только пробивались усы - янычар, стал прорываться  к  султану,
выкрикивал, что привез срочную весть от султанши Хасеки.
   Сулейман велел допустить янычара. Его привели капиджии, держа  крепко
под руки. Он хотел упасть на колени, они продолжали держать его так, что
он повис у них на руках.
   - Что тебе? - сурово спросил султан.
   Янычар завертел головой, показывая, что не может говорить при всех.
   - Подойди, - велел Сулейман.
   Капиджии подвели янычара к султану.
   - Ну? Говори!
   Гонец нагнулся к султанову уху, зашептал торопливо:
   - Мой падишах, сегодня ночью янычары ворвутся в Баб-ус-сааде и  убьют
ее величество султаншу Хасеки.
   - Как зовешься?
   - Коджа Гасан.
   - Какой же ты коджа? Усов еще нет!
   - Так прозван. Драгоманом в своей орте.
   - Будь со мной!
   Султан велел плыть к причалу у садов гарема. В такой торопливости его
еще никто не видел. Забыв о достоинстве, почти спрыгнул с барка, не стал
ждать, пока подадут коня, с ближайшими телохранителями бросился в серай.
Там велел немедленно поставить перед ним янычарских аг,  всех  тех,  кто
возглавлял непокорных. Гасану еще раз повторил:
   - Будь тут с дильсизами!
   Что-то происходило с султаном непонятное и недоброе. Когда  уверенные
в своей силе янычары  золотого  обруча,  опора  и  угроза  трона,  важно
потряхивая своими перьями, вошли в приемный покой, ожидая,  что  падишах
бросится им навстречу, назовет сыновьями и братьями, осыплет обещаниями,
станет льстить им и унижаться, он действительно бросился  им  навстречу,
выхватил кинжал и на  месте  заколол  трех  самых  старших,  выступавших
впереди. И хотя  неожиданность  превосходила  все  виденное  даже  этими
бывалыми людьми, задние  не  растерялись,  двое  сразу  же  кинулись  на
Сулеймана - один с оголенным ятаганом, другой с натянутым луком, но  еще
быстрее прыгнул между ними и султаном  Гасан,  схватил  обоих  за  руки,
крикнул:
   - Мой султан, бегите!
   А тем временем дильсизы встали стеной  между  султаном  и  янычарами,
Сулейман без промедления скрылся в соседнем покое, только там вспомнил о
молодом янычаре, который уже дважды сегодня спасал его честь и жизнь,  и
послал за ним. Не надеялся, что  тот  еще  жив,  и  обрадовался,  увидев
Гасана живого и невредимого, сказал ему:
   - Пойди и объяви, что уже сегодня будут  розданы  всем  двести  тысяч
дукатов из державной казны. Еще объяви, что назначаю  тебя  агой  вместо
убитых. И пусть немедленно выдадут всех зачинщиков.
   Получив  деньги,  янычары  спокойно  наблюдали,  как  палачи-джеллаты
сажают на колья их товарищей. Никто не выдал ни валиде,  ни  кизляр-агу.
Умирать привыкли молча. Правда, великий муфтий пришел к султану и  долго
и  запутанно,  ссылаясь  на  Коран,  говорил  о  необходимости  избиения
нечестивых, о  священной  войне,  завещанной  пророком,  но  султан  без
надлежащей почтительности слушал шейх-уль-ислама  и  пожелал  узнать,  о
каких неверных ведет речь глава мусульман. Не о тех ли, которые  держали
в своих руках крепости Белград и Родос и которых он разбил и  уничтожил,
выполняя завет своих предков? Или, может, о жалких  кызылбашах,  которых
разгромил славный султан Селим и которые теперь боятся  поднять  голову,
ожидая своей очереди?
   - Но ведь презренные кызылбаши, которых еще при султане Селиме  взяли
в услужение к правоверным, до сих пор оскверняют нашу веру и нашу землю!
- воскликнул муфтий.
   - Дайте фетву об  их  избиении  там,  где  их  найдут,  мой  духовный
наставник, - сразу пошел ему на уступку султан,  не  желая  ссориться  с
этим всемогущественным человеком после погрома, учиненного янычарами,  и
хорошо понимая, что без  жертв  все  равно  не  обойтись,  нужно  только
выбирать наименее  болезненные.  Он  знал,  что  весь  Стамбул  полнился
криками о враждебных эджнеми - чужеземцах,  знал,  что  имелись  в  виду
прежде всего самые близкие ему люди - султанша Хуррем и  великий  визирь
Ибрагим,  визири  Мустафа-паша  и  Аяз-паша,  украинка,  грек,   босняк,
арбанас, - сознательно или случайно собрал их Сулейман вокруг  себя,  но
не имел намерения поступиться ими  ни  перед  разъяренными  толпами,  ни
перед этим великим законником.
   - С вашего благословения, мой учитель, - почтительно молвил султан, -
я  нынче  же  составлю  письмо  молодому  шаху   Тахмаспу,   такому   же
вероотступнику, как и его отец Исмаил. Он ждет, чтобы я поздравил его со
вступлением на престол, - я скажу ему все, что мы думаем о нем и  о  его
презренных кызылбашах.