мелкие, ровные, красиво расположенные, цвета слоновой кости.  Подбородок
округлый, не стесанный и не острый. Шея белая и круглая, лучше  длинная,
чем короткая".
   Рассматривала себя в зеркало и  не  находила  ничего,  что  могло  бы
привлекать. Лоб слишком  высокий,  почти  мужской,  счастье,  что  может
скрывать его под пышными украшениями. Брови шнурочком, почти незаметные,
волосы золота не бронзового, а огненного, губы презрительные, подбородок
острый, нос вздернут дерзко. Правда, венецианские послы уже расхваливали
этот носик на всю Европу, и войдет он в историю, как "носик  Роксоланы",
но кто же станет любоваться им в этой земле,  где  женщину  воспринимают
сразу всю, как реку, как гору, как ниву. "Ваши  жены  -  нива  для  вас,
ходите на вашу ниву, когда пожелаете".
   Может, хоть тело у нее как  у  той  афинской  гетеры  Фрины,  которую
скульптор Пракситель спас от  обвинения  в  нечестивости,  раздев  перед
суровыми судьями, и они простили Фрину, пораженные  невиданной  красотой
ее тела. Но какая красота в этой маленькой, почти мальчишьей фигурке,  в
тонких руках, в узких бедрах?
   Приходилось  лишь  удивляться,  что  Сулейман  находил  в  этом  теле
наслаждение, да еще и такое, что забросил свой гарем, отказался от него.
   Может, причаровала сурового султана добротой, которою светилась  вся,
точно  солнце.  Не  выказывала   печали,   не   отпугивала   строгостью,
неприступностью, была какая-то словно ручная, изящная, ходила по-кошачьи
изгибаясь,  взглядами  стреляла  сладко,  прельстительно.  Женщина   без
кокетства - цветок без запаха.
   Когда  родила  первого  сына,  почувствовала   силу,   подсознательно
захотела ее испытать.  На  расстоянии  была  предана  Сулейману,  писала
льстивые  письма,  в  которых  изливала  тоску  и  отчаянье,   вызванные
разлукой,  при  встречах  разыгрывала  недомогание,  приступы   каких-то
неведомых недугов, желтела лицом, становилась  похожей  на  беспомощного
мальчика. Султан жалел ее, но отпускал Хуррем, потом злился,  ненавидел,
а встречал назавтра, видел ее небесную улыбку и понимал,  что  жить  без
нее не сможет никогда.
   То заявляла, что не придет к нему, что все  кончено,  что  он  должен
вспомнить о своем серае, а она дала ему детей и просит освободить ее  от
обязанностей султанского ложа. Тогда он умолял чуть ли не на коленях  не
оставлять его - падишах, перед которым падал на колени чуть ли  не  весь
мир!
   И  снова  тяжко  ненавидел  ее,  а  потом  прикосновение  ее   мягких
насмешливых губ к его жесткой  щеке  -  и  небо  вспыхивало  стоцветными
радугами. "...Они - одеяние для вас, а вы - одеяние для них".  И  всякий
раз он напоминал Хуррем слова Корана о  том,  что  "...и  не  будете  вы
обижены ни на финиковую плеву".
   - Ах, ваше величество, - покорно склоняла голову Хуррем, -  я  только
женщина, а женщину может обидеть каждый.
   Теперь, после янычарского мятежа, когда султан ради  нее  бросился  с
ножом  на  зачинщиков,  может,  впервые  почувствовала   себя   истинной
женщиной, какой еще не знал никто, о клакой не догадывалась и она сама.

ГАСАН

   А, собственно, что изменилось? Та же враждебность вокруг, те же лица,
то же недоверие, те же холодные глаза  гарема  и  лицемерие,  лицемерие.
Так, словно бы ничего и не произошло, не было пожаров и  руин,  не  было
убийств, не ревели осатаневшие янычары за  воротами  Баб-ус-сааде  и  не
дрожали белые евнухи - капиджии - по эту сторону ворот,  готовые  бежать
куда глаза глядят, как только ударит в  ворота  всесмывающий  янычарский
вал.
   Снова пестрыми стайками разбредались  по  садам  гарема  беспечальные
одалиски, снова пасли их глазами из-за  кустов  и  деревьев  неотступные
евнухи, и словно бы в угоду  им  изо  всех  сил  выказывали  неискреннее
целомудрие скучающие гаремницы. Когда прыгала над водой  хавуза  рыбина,
они мгновенно закрывались яшмаками: не мужского ли рода эта рыба?  Когда
служанки ставили на разостланную на траве  скатерть  холодную  баранину,
жареную  птицу,  сладости,  они  с  притворным  испугом  вскрикивали   и
прикрывались то широкими фиговыми листьями, то розами, так что  казалось
- даже жареная птица смеется над таким лицемерием.
   Султанская мать не показывалась. Занемогла от горя. Оплакивала смерть
зятя  Ферхад-паши.  Оплакивала  несчастье,  происшедшее  с  ее   дочерью
Хатиджой, которая еле спаслась от озверевшей толпы.  А  Роксолана  знала
иное: оплакивает свою неудачу. Хотела видеть свою невестку мертвой, а та
жива! Не было между ними любви и прежде, теперь должна  была  воцариться
ненависть неприкрытая, враждебность откровенная, презрение тяжелое,  как
камень. Все  знали  о  ночном  сборище  у  кизляр-аги,  как  знали,  что
приходила туда валиде, и все молчали, прятались за  маской  притворства,
фальши и лицемерия. Может, и валиде надеялась, что все так  и  останется
неизвестным, тем более что янычарские зачинщики были убиты без  суда.  В
неизвестности всегда есть  надежда.  Неизвестность  напоминает  темноту,
тьму, а женщины всегда живут во тьме, привыкли вершить  свою  власть  во
тьме, в скрытости. Валиде ежедневно посылала султану суровые  письма,  в
которых требовала, домогалась, настаивала. Простить детей своих янычар -
он простил, и они простили  его,  купленные  золотом.  Отстроить  дворец
сестры Хатиджи - он уже велел Коджа Синану соорудить на  месте  прежнего
Ибрагимова дворца дворец еще роскошнее, и уже  тащили  на  строительство
византийский мрамор с императорского Ипподрома. Приблизить к себе  вдову
Ферхад-паши Сельджук-султанию? Он велел не подпускать к нему  сестру  до
самой смерти. Матери  своей  султан  отвечал  коротенькими  письмами,  в
которых желал выздоровления, и ни единым  словом  не  откликался  на  ее
домогания, словно бы ничего и не  было,  не  произошло,  не  свершилось.
Роксолана не мота знать ни  о  тех  письмах,  ни  о  их  содержании,  но
нечеловеческое напряжение, в котором она пребывала  во  время  мятежа  и
которое не оставляло ее и  доныне,  помогало  ей  чувствовать  все,  что
происходило вокруг, догадываться  о  том,  что  держалось  в  величайшей
тайне. Разве могла она забыть ту страшную мартовскую ночь, когда влажный
ветер бился в ворота серая, когда за окнами ее просторного покоя зловеще
качались темные тела кипарисов, гнулись до самой земли, точно падали там
убитые люди, падали и падали без  конца  и  мрачно  тянули  за  собой  и
Роксолану, чтобы и она упала,  была  убита,  растоптана,  уничтожена,  а
где-то  далеко,  возле  кованных  железом,  медью  и   серебром   ворот,
неистовствовали разъяренные убийцы, которые жаждали ее крови и крови  ее
детей,  и  она  еле  удержалась  (сама  не  знает,  откуда  взяла   силу