"ТЕМЕН И ПУСТ"

   Интенсивность, чувственность, реальность традиции поддерживались именно
представлениями об облике первоучителя, сам же этот образ ковался в мифах,
тайных учениях и рассказах о "людях необычайных". Причем этот образ для
последователя ушу не был чем-то далеким и расплывчатым, но обладал
абсолютной конкретикой, материальностью, ибо всякий ученик осмыслял себя
не иначе как преемником этого образа.

   О каком образе, в сущности, идет речь? Образ учителя, традиционный для
Китая, может показаться для европейца парадоксальным и необычным. Это не
прекрасно сложенный атлет, не мудрец, говорящий четкими и меткими
афоризмами, что предусматривается канонами греко-римской красоты. Это и не
силач, внушающий ужас и поклонение своими подвигами. Облик легендарных
мастеров - Бодхидхармы, Чжан Саньфэна - зачастую отталкивающ. У одного
огромные уши, нечесанные волосы до земли, другой - хром и безобразен.

   Естественно, не стоит считать, что каждый учитель ушу именно таков,
реальность подсказывает нам скорее абсолютно противоположное. Речь идет об
образе, о собирательном персонаже легенд. И этот образ учителя -
уродливого и насмешливого - несомненно создание народной культуры, реакция
на вычурность и подчеркнутое благородство чиновников, на их
самовозвеличивание. Народная культура отреагировала на культуру элитарную
созданием некоего. "антисоциального" образа учителя, поклоняясь ему не
меньше, чем богам и духам.

   Мастер-учитель в китайской традиции противоположен обыденному порядку
вещей, он "не таков", он обратен привычности. Это и выражается в
подчеркнутом юродстве таких людей. Они противоположны канону не только
красоты, но и обучения. Наставник ушу учит не по писанным канонам и не
объяснениями, но парадоксами (эту парадоксальность мы встречаем и в
чаньбуддизме) - непоколебимым молчанием, пронзительным криком, заставляет
ученика то рубить дрова вместо изучения ударов, то часами наблюдать за
падающими каплями воды. Поведение мастера ушу сближалось с природной
естественностью, спонтанностью действия "вне мысли".
   Утрирование, гротеск мастера отнюдь не становились эпатажем социальной
действительности. Скорее наоборот, четче обрисовывали те вещи, мимо
которых равнодушно проходит интеллектуальный взор непосвященного. Здесь
размывается привычный строй вещей, декристаллизуется обыденность, понятия
нашего внешнего, вещного мира теряют устойчивость, твердость своих граней.

   Мастер переводит жизнь, да и весь мир в иную плоскость - плоскость
духовного бытия. Само размывание границ обыденности, ее распластывание в
пространстве и времени в конечном счете ведет к сердцевине, к началу всех
вещей, оно обращается в абсолютную пустоту - идеал философской и
эстетической традиции Китая. Не случайно даос Чжуан-цзы говорил, что облик
учителя "темен и пуст, хоть целый день гляди - не углядишь, слушай - не
услышишь, дотрагивайся - не дотронешься", то есть фактически он повторяет
все характерные черты Дао.

   Не случайно мастеров сравнивали с темным или сокровенным зеркалом
(сюаньцзин) - предметом ранней культовой практики даосов, которое
представляло собой отполированную круглую металлическую пластину.
   Зеркало объективно отражает события, но в то же время не меняется,
вечно оставаясь самим собой. Более того, человек, глядя в зеркало, видит
не зеркало, а свое отражение в нем, и не замечает самой зеркальной
поверхности. Действительно, мастер - это "сокровенное зеркало", он
находится в ином измерении и живет жизнью космической, вселенской.

   Здесь проявляется особое отношение к акту творчества, характерное для
Китая. Для западного художника, поэта, философа акт творчества может
состояться лишь тогда, когда его произведение выставлено на публику,
прочитано, увидено, оценено людьми. Для китайского же мастера важен не
результат, но сам процесс, ибо это всегда путь самосовершенствования.
Творческий акт совершается прежде всего для себя, для собственной души, и
в нем мы всегда единимся с учителями высокой древности. Прекрасная
каллиграфия, великолепный художественный свиток не обязательно должны быть
выставлены напоказ. Приведем слова блестящего эстета и художника V века
Цзун Биня, описывающего смысл художественного творчества: "Мудрецы и
благородные мужи древности возвращаются к жизни в моем воображении, и все
интересные вещи сходятся вместе в моем духе и моих мыслях. Что я еще
должен делать?
   Я оттачиваю свой разум - вот и все.
   Что же может быть более важного, чем оттачивать свой разум?"
   Только так - "оттачивать свой разум". В китайских текстах зачастую
употребляется более точное слово - "полировать", обрабатывать, подобно
полировке, поверхности зеркала, дабы оно естественнее отражало реальность,
причем не только реальность внешнюю, природно-телесную, но и внутреннюю,
скрытую. В этом и есть высший смысл творчества. Момент самовыражения
должен быть ускользающе-стремителен, и именно в этой мимолетности,
неуловимости состоит высшая ценность мастерства. Оно ускользает снаружи,
но остается в вечности, в духовном пространстве бытия.
   Мастерство в Китае, которое и было равносильно понятию гунфу, - это
восприятие мира, отличного от обыденного. Оно начинается с "прозрения
собственной природы" (гуаньсин) благодаря "взиранию внутрь" (нэйгуан).
Мир, распадающийся в сознании обычного человека на сотни несвязанных
явлений, собирался воедино, и последователь прозревал "целостное Дао"
(цюань Дао) и "достигал Единого". Мир приходил в свое изначальное
единство, нерасчлененность, суть которого - глобальная Пустота. "Прозрение
собственных природных свойств", "своего незагрязненного истинного лика",
осознание себя как сверх-бытийного несубстанционального явления (не
человека!), разлитого в природной естественности, приводит к ощущению
собственной неотличимости от этой глобальной Пустоты. Приводя свой дух в
покой и умиротворяя собственную природу, мастер сливается своим пустотным
сознанием с Дао, и тогда каждое его движение обретает исключительную
ценность, ибо оно и есть воплощение самого Дао, а не механический повтор
чьих-то поучений. Лишь у мастера прием исходит из сердца.
   Передача традиции в Китае есть всегда передача истины. Ложное не может